В погоне за солнцем
Шрифт:
Лицо Нэльвё застыло непроницаемой маской. Ничего не ответив, он направился к Стрелочке, даже не взглянув на меня. Его лошадка тихо, как-то жалостливо ржала и топталась на месте, словно чувствуя недовольство хозяина. Но бессмертный отказывался замечать это и пока отвязывал ее, и когда, вскочив в седло и ударив каблуками, пустил вскачь.
***
– ...до Леса меньше двух часов езды.
Голос - усталый, севший за бесконечно долгий день - вплетался в уютное потрескивание костра и музыку ночи. Она, таинственная, непостижимая, звучала во всем в этот глухой полночный час. Стоило стихнуть последним отголоскам сказанного, небрежно брошенного в ночь, стоило молчанию опуститься на плечи - и стрекот сверчков, шелест волнующихся крон, эхо далеких волчьих голосов сплетались в переливчатую мелодию.
Нэльвё рассеянно кивнул. Шальные тени костра с геометрической резкостью и четкостью линий обрисовывали его острые, угловатые черты. Усталость, которую днем еще можно было спрятать за улыбками и смехом, сейчас проступила с беспощадной правдивостью. Глаза - не переменчиво-аметистовые, а потемневшие, поблекшие - глядели устало, измученно... Так смотрят давно и безнадежно больные.
"Совсем как в нашу первую встречу", - вдруг подумалось мне, и я невольно вздрогнул от этой непрошеной мысли, точно очнувшись от сна.
Прошло всего несколько дней, а кажется, что мы знакомы давно. Так давно, что и не вспомнить.
– Сколько нам еще ехать?
– негромко спросила Камелия. Она сидела по правую руку от меня, чуть наискосок. Рядом. В огненном сумраке лицо ее застыло безжизненной маской. Только глаза, казавшиеся сейчас темными, почти черными, лихорадочно блестели. Она казалась вернувшейся из-за Грани, чье сердце уже не бьется, а измученная душа жаждет... чего? Мести? Забвения? Покоя?
"Как же выгляжу я?"
И в ответ на свой безмолвный, так и не сорвавшийся с губ вопрос, увидел сотканное из охристо-алых языков пламени и вспыхивающих искр лицо. Свое лицо. Черное на золоте - в провалах глаз, вокруг скул, в прорези рта... Мертв. Тоже мертв.
Мы мертвы, давно мертвы. Но по какой-то глупой причуде - трусости ли, малодушию ли - цепляемся за жизнь, делая вид, что ничего не произошло. Делая вид, что живем.
Убегать от себя можно бесконечно долго. До тех пор, пока в боку не поселится колкая не проходящая боль, пока дыхание - сухое, горячее, как степной ветер - не раздерет горло. Пока вдруг, сам не зная, зачем, не обернешься, не заглянешь в черные глаза ночи, в бездонный небесный колодец с искорками звезд, - и не увидишь холод и пустоту.
...холод и пустоту в отражение собственных глаз.
Я вздрогнул и стер с лица липкую тень тревоги. Бисеринки пота, выступившие на лбу, холодили пальцы воспоминаниями о Бездне.
Тревогу... но чью тревогу?
И чьи это мысли?
– Все в порядке?
– вкрадчиво спросил Нэльвё, странно смотря на меня. Я отрывисто кивнул.
– В порядке...
– пробормотал я, еще раз проведя ладонями по лицу. Вымучено улыбнулся и сказал:
– Пойдемте спать?
Нэльвё бросил на меня короткий взгляд. Сгреб пустые уже миски, подхватил котелок и, не обронив ни слова, отправился туда, где ручей тихонько плел переливчатую кудель лунно-водного серебра. Я неловко улыбнулся ему вслед. Благодарность, которую я испытывал за то, что он взял на себя эту нехитрую, но хлопотную обязанность, было не описать. По уговору, плескаться в ручье после ужина должен был я, но что-то подсказывало мне, что это не лучшая затея. С меня станется напороться на единственный в округе омут, и если не утопнуть в нем самому, так утопить посуду.
Я медленно выпрямился и шатко замер: пережидал дурноту. Наваждение, порожденное мягким шепотом ночи и пробравшее до костей, выпило из меня все силы.
– Мастер Мио!
Оклик Камелии застал меня, когда я наклонился к одной из сумок, где лежали туго скатанные и втридорога купленные шерстяные одеяла.
Под моим устало-внимательным взглядом Камелия смутилась и, замявшись, сбивчиво проговорила:
– Я... я хотела спросить: долго еще нам до Зеленых Холмов?
Я растерялся, не ожидая этого вопроса. И потому не сразу ответил:
– Думаю, два-три дня. Точно нельзя сказать: в Лесу время иначе, чем здесь. К тому же неизвестно, как быстро Совет согласится принять меня.
– Ясно, - торопливо ответила она, даже не дослушав, и отвернулась, с деланным интересом принявшись выискивать что-то в раскрытом чемоданчике.
Я немного понаблюдал за ней, но, так и не поняв, что сейчас произошло, только пожал плечами. И, подхватив одеяло, пошел устраиваться на ночлег.
Камелия перебирала вещи, чем-то шелестя и шурша, еще с минуту. Потом шорох стих.
Она замерла, помолчала - и неожиданно заговорила вновь, сбивчиво, торопливо, словно боясь передумать:
– Я... на самом деле... вы говорили о том, что настоящий волшебник должен слышать...
– Волю, - подсказал я умолкнувшей девушке. Она еще больше смутилась, чувствуя мой внимательный взгляд, но не отступилась, продолжив уже тверже:
– Да, Воля. И вот, я хотела узнать... а... как ее услышать?
Я невольно рассмеялся - горько, отчаянно, безнадежно.
– Никак!
– и прибавил, видя ее разочарование: - Я не смогу объяснить, Камелия. Я пытался объяснить так часто, так много - но ни разу не смог.
– Но вы же сказали, что каждый может...
– Может. Может, но не хочет - поэтому и не слышит. Не хочет - или не верит. А как научить вере? Как научить слышать в ветре не шелест листвы и поскрипывание жернов мельниц, не бег ручьев, а сказки далеких стран и далеких времен? Как научить чувствовать глубже, слышать - звонче? Смотреть - и замечать? Я не знаю.
На мгновение мне показалось, что ее глаза блеснули - злостью ли, отчаянием, выступившими слезами?
– но Камелия почти сразу отвернулась. Щелкнул замок, и чемоданчик соскользнул с колен вниз, аккуратно пристроенный в изголовье. Я молчал, не зная, что сказать. Ничего не решив, бросил все еще сжимаемое шерстяное одеяло на землю - и растянулся на нем, заложив руки за голову и смотря на звезды.
На мириады звезд в бездонном небесном колодце...
Давнишняя тишина вновь укрыла нас. Камелия давно потушила костер, и свозь редкое совиное уханье и сверчковый стрекот слышались приближающиеся шаги Нэльвё, шелест раздвигаемых ветвей.
Сон не шел. Я лежал и смотрел на звезды, на раскинувшееся надо мной бескрайнее море, глубже и темнее любого, что когда-либо видела ночь. Россыпи звезд, как капельки искристого серебра, сорвавшиеся с кисти художника, усыпали ее иссиня-черный палантин.