В погоне за солнцем
Шрифт:
– Хватит! Прошу вас, хватит!
– Ты мог водить меня за нос раньше, но не теперь. Я прекрасно вижу, кто ты и что ты. Вижу, как видела fae, когда бросилась на Камелию, а не на тебя. Потому что ты сказитель, и этого достаточно, чтобы все преклоняли перед тобой колени! Да что там, преклоняли - даже смерть отступает перед Ее любимчиками! А я-то гадал: как это он выжил? А все, оказывается, так просто: Мио - сказитель! Как это Воля отпустит свою любимую игрушку! И...
Нэльвё дернулся от удара, такого же, как у него, в скулу - и замолчал, осекшись на полуслове, медленно подняв на меня взгляд, больше не затуманенный злостью и невозможно удивленный. Даже то, что я сказитель, кажется, поразило его меньше, чем то, что я ему врезал: Нэльвё замер, не отнимая ладони от подбитой скулы и смотря на меня, как будто впервые увидел. Но мне было плевать, что он чувствовал. Меня трясло. То, что я так долго держал в себе, что я никому не говорил и прятал так далеко, что, кажется, сам стал забывать, поверив в ложь, вырывалось сейчас с беспощадной честностью - и ненавистью.
– "Любимая игрушка" - как точно. Должно быть, здорово отобрать у меня все. Здорово сломать, разбить, пропустить через камнедробилку - и с улыбкой смотреть, как я буду выплывать из этого дерьма. Да, именно дерьма: как ни бейся, как ни старайся, в масло его не взбить. Лишиться семьи, друзей, единственной цели, потерять все то, что я любил и чем дорожил, во что верил - это действительно благословение, это завидная участь. Что ты вообще знаешь, чтобы в чем-то меня обвинять? Ты не знаешь, не можешь понять, каково это, когда тебя лишают выбора, хочешь ты жить или нет. Когда тебя лишают голоса и заставляют раз за разом переживать то плач Ильмере, то безумие fae, то чью-то тревогу, принесенную из ушедших веков. Заставляя переживать, слышать - и стоять в стороне, мучительно осознавая собственное бездействие и невозможность вмешательства. Это пытка, всей чудовищности и жестокости которой тебе никогда не понять.
Я не видел ничего, кроме каменеющего с каждым словом лица Нэльвё. Говорил, говорил, не способный остановиться хоть на секунду, выплескивая злость, обиду, ненависть и отчаянье - все то, что так долго сводило меня с ума. И услышал тихие всхлипы, только замолчав. Уже зная, что увижу, я медленно, словно надеясь, что этот миг никогда не произойдет, обернулся.
Камелия, отчаявшаяся нас перекричать, обессиленно опустившись на землю, обхватила колени руками и беззвучно плакала. Чувство вины подступило к горлу неожиданной горечью. Надо было что-то сделать, что-то сказать, но я не знал, что.
– Камелия...
– тихо окликнул я севшим, охрипшим от крика голосом.
Нэльвё бросил на меня хмурый, сумрачный взгляд и, тихо подойдя к девушке, опустился рядом. Он, похоже, тоже не представлял, что нужно делать. Гладить по волосам? Приобнять? Но любая аристократка сочтет это оскорблением.
Камелия разрешила возникшее недоразумение со свойственной ей непосредственностью: не задаваясь вопросами этикета, она уткнулась ему в колени и разрыдалась уже в полный голос.
Я неловко переступил с ноги на ногу, несколько раз открыл было рот, не зная, что сказать - а потом с досадой пнул подвернувшийся камень, развернулся и шагнул прочь.
***
Шлеп-шлеп-шлеп!
Круги разбежались по воде, как будто оставленные легкими, невесомыми шажками игривой fae.
Шлеп-шлеп-шлеп!
Камешек - небольшая, окатанная и обтесанная озерными водами галька - подпрыгнула раз, другой и ухнул совсем рядом, всего в паре шагов от берега.
Досадливо поморщившись, я подтянул колени к груди. Пускать камни по воде я так и не научился. Как не научился еще сотне вещей, которыми мог похвастаться любой ребенок.
Шлеп-шлеп-шлеп!
Я вздрогнул от неожиданности - и насупился еще больше, когда понял, что не один.
Камешек, пущенный не мной, упрыгал далеко вперед, всколыхнув зеркальную гладь затерянного в лесу озера. Почти полсотни шагов.
"Даже он умеет пускать эти проклятые камушки", - пришла мне в голову совершенно дурацкая, но обидная мысль.
Настолько дурацкая, что я невольно улыбнулся. И, не поднимая на того, кто нарушил вечернюю тишину, взгляда, негромко сказал:
– Ты мне проспорил.
Голос, едва слышимый, утонул в сонном стрекоте цикад.
– Проспорил, - согласился Нэльвё.
Трава зашуршала под мягкими шагами - и с тихим шелестом смялась, когда он опустился рядом.
– Реки здесь действительно нет, - продолжил он с усмешкой.
– Только озеро.
Только озеро...
Только озеро - и больше ничего. Ранний закат плавил лес в багрянце и алом. Небо и гладь прозрачных, чистейших вод бесконечно отражали друг друга, как стоящие напротив зеркала, дрожа под омывающими их волнами ветра.
– Во всей этой ситуации, - с откровенной иронией начал Нэльвё, - меня утешает только одно. Как идиот вел себя не я один.
– О да!
– у меня вырвался невольный смешок.
– Не один! У нас теперь свое тайне общество. Идиотов. Опознавательный знак: подбитая скула. Или ты уже свел ссадину?
– Нет, - фыркнул он.
– Пусть побудет... напоминанием.
– За день пройдет.
– А так лучше запомнится. Или, - он шутливо пихнул меня в бок, - думаешь, не стоит смущать взор благородной дамы нашими подбитыми физиономиями?
– Боюсь, мы ее уже смутили... поведением, - невесело ответил я.
– "Aelvis", "бессмертные" - тьфу! Только гонор и самомнение...
– Ну, ну! Завязывай с самобичеванием, - ворчливо прервал меня Нэльвё.
– Все и так всё поняли.
Тема оказалась исчерпанной.
Мы сидели рядом, ничего не говоря. Не знаю, о чем думал Нэльвё, а я все смотрел вдаль, на озеро, колыхающееся в золотисто-алой дымке. Но смотрел уже не с тем бездумным отчаянием, безразличием, а с невыносимым желанием выговориться.
Молчать было невыносимо, каждый миг промедления жег горло невысказанным словом. И я, дрогнувшим голосом, начал:
– Я действительно сказитель. Даже теперь. Но не волшебник. А сказитель-неволшебник - все равно что менестрель, утративший голос. Он слышит мелодию, знает, что нужно петь - но не может. И это... мучительно, - и припечатал, со злостью и жестокостью, осознанно тревожа так и не прошедшую рану: - И бессмысленно.
Нэльвё молчал, не прерывая меня и не вмешиваясь.