В погоне за солнцем
Шрифт:
– "Больше не волшебник"...
– тихо, с горечью повторил я. И несмело продолжил, сбивчиво и сумбурно, пока появилась надежда на то, что меня слушают.
– Она распорядилась так. Я долго думал над этим. Почему, за что? Что я сделал не так? За что расплачиваюсь, и почему так жестоко? Думал - и не находил ответа. И решил, в конце концов, что виной всему - обещание, которое я нарушил. Я не обязан был его соблюдать, не обязан был давать - но дал и нарушил. Да, это глупо, я знаю. Я знал это с самого начала, но все равно поверил: другого ответа я просто не мог найти, а мучиться неизвестностью столько лет невозможно.
Я снова умолк. И, повинуясь внезапному порыву, резко встал. Шагнул к воде, к самой сияющей золотом кромке, навстречу медленно истаивавшему и растекающемуся по озерной глади солнцу.
– А сегодня... сегодня я впервые подумал, что сам виноват в том, что случилось. Я ведь сказитель, драконы меня побери! Сказитель! "Чьи слова низвергают города и поднимают горы". И я дал пламени антерийской войны захлестнуть Северу. Сжечь мою родную Нэриту, Торлисс... дал погибнуть стольким людям, дал затопить Ильмере, дал разрушить Лазурную Гавань. Я делал так много, делал все возможное - но недостаточное. Потому что должен был - невозможное. Ведь я сказитель.
– "...чьи слова низвергают города и поднимают горы", - насмешливо закончил Нэльвё.
– Да-да, я помню. Тебя родители случайно не на сказках о волшебниках Века драконов воспитывали? Ну, там, Аэлин-сказительница, Майливия-Алая Дева, Даррен Виоррейский?
– Иди ты!
– ругнулся я, вспыхнув, и отвернулся от сгорающего в собственном багрянце заката.
Щемящую тихую грусть сменило раздражение и досада. В первую очередь - на себя. Что за дурак! Нашел, кому рассказывать!
– Так все-таки я был прав?
– продолжил он, развалившийся на зелено-золотых травах и заложив руки за голову.
– Ты тогда умер?
Я выдержал паузу, не зная, то ли отвечать ему правду, то ли ругаться. И, поняв, что мне все равно, отвечать или нет, безразлично сказал:
– Прав. Но это никак не связано с тем, что я сказитель. Во всяком случае, напрямую.
– А с чем связано?
Я рассмеялся от такой самоуверенности.
– Ты всерьез рассчитываешь, что я тебе отвечу?
– Нет, - пожал он плечами и улыбнулся совершенно обезоруживающе.
– Но попытка не пытка.
– Не пытка, - согласился я с усмешкой.
– Ты прав. Я расскажу.
И, вдоволь налюбовавшись удивлением, озарившим его лицо, добавил:
– Расскажу. После того, как узнаю, почему ты бежал. И чем так интересен жрицам Льор, что они преследуют тебя спустя столько лет.
– Им нужен не столько я, сколько то, что у меня есть, - неожиданно легко ответил Нэльвё. И с невеселым смешком добавил: - То, что нужно одной высокопоставленной особе.
– И это что-то все еще при тебе?
– А этого я уже не скажу.
– Тогда вечер откровений объявляю закрытым. Их и так, пожалуй, чересчур много. Как Камелия?
– Успокоилась, - пожал плечами Нэльвё.
Я рассеянно кивнул.
Закат догорал, как всегда, стремительно: небо, кажется, только-только запылало ало-золотым заревом и вот уже ночная мгла обнимает тонущее в озере солнце.
– Много времени потеряли, - негромко сказал Нэльвё.
– Уже вечер.
– Много, - согласился я.
– Теперь придется наверстывать.
***
Камелия сжалась в комочек на самом краю поляны, не шевелясь и не сводя напряженного взгляда с хрупкого, похожего на переломленный стебелек цветка, тела fae. Я сначала не понял, чем вызван столь трепетный интерес - fae, в отличие от смертных и aelvis, умирали навсегда, и восстать неупокоенными тенями не могли - а потом досадливо скрипнул зубами и ускорил шаг. Ну кто оставляет юную девушку, почти еще девочку, наедине с трупом?!
Впрочем, обвинять Нэльвё - глупо. Aelvis реагируют на все гораздо более сдержано и рассудительно ("Что страшного в трупе, если он уже в принципе не способен причинить вред?"). Если даже я, проживший среди людей столько лет, не смог предугадать реакцию девушки, то что уж говорить о нем? Готов поспорить, что за пределами Orfen di-erre он провел едва ли больше трех-четырех лет.
– Камелия!
Девушка радостно встрепенулась, порываясь обернуться, но тут же поникла, по-прежнему боясь отвести взгляд хоть на мгновение.
В три размашистых шага преодолев разделяющее нас расстояние, я встал перед девушкой, загородив fae. Вопреки моим чаяньям, она побледнела еще сильнее. Как будто теперь, когда сила ее взгляда не удерживала, мертвая могла восстать.
– Камелия!
– уже раздраженно окликнул ее я. Напрасно.
Поняв, что она не сможет взять себя в руки, пока fae рядом, я развернулся и направился к изломанному телу той, кто едва не убила ее. Решимость таяла с каждым сделанным мной шагом. Я слишком хорошо помнил захлестнувшие в тот раз чувства, слишком хорошо помнил, как умирал вместе с ней. И одного этого воспоминания было достаточно, чтобы вызвать предательскую слабость.
Слабость - и глупую, пугающую уверенность, будто бы там, на ложе шепчущих трав, должен лежать я.
Я остановился у ее ног, с каким-то болезненным интересом вглядываясь в черты. Безумие ушло из потемневших, пустых глаз цвета невозможной, бездонной сини, но его приторную, отравляющую сладость я все еще отчетливо слышал в весеннем воздухе.
Безумие...
– Безумие, которого не бывает у aelvis. Никогда.
Нэльвё подошел незаметно, остановившись позади меня.
– Ты тоже это почувствовал?
– спросил я, не оборачиваясь.
– Не заметить - сложно, - усмехнулся он.
– Что это может значить?
Я, не слушая его, сказал:
– Это faе горных рек.
– Так далеко от Лиирских склонов?
– скептически спросил Нэльвё. И оборвал себя удивленным: - Ах ты ж, верно! Проклятие Сумеречных?
Я покачал головой.
– Нет. Они не могут этого... а если и могут - не стали бы. Они все еще Ее слуги и никогда не тронут младшую ветвь. Fae - само воплощение Воли.