В поисках древних кладов (Полет сокола)
Шрифт:
Паровой баркас «Хелен» давно отплыл вниз по реке, делая в день добрых двадцать узлов по течению, так что скоро он вернется в Келимане.
— Все готово, — сказал сестре Зуга, и ей пришлось удовольствоваться этим.
В последний день Робин впервые разрешила Юбе пойти с ней на кладбище. Обе они несли подарки — рулоны материи и мешок керамических бус самой ценной разновидности — сам-сам, ярко-алого цвета, весом в семнадцать с половиной килограммов.
Ровно столько Робин осмелилась взять из запасов экспедиции, чтобы не вызвать гнева и любопытства Зуги.
Она подумала, не рассказать ли Зуге о Саре и мальчике,
Страшно представить, как отреагирует Зуга на сообщение о том, что найден его единокровный брат смешанной крови. Свои воззрения относительно касты и цвета кожи Зуга приобрел в суровой школе индийской армии, и слишком тяжелым ударом будет для него известие, что его отец переступил через эти железные правила. Так что Робин предпочла сообщить ему, что нашла одну из бывших служанок отца, которая много лет ухаживает за могилой матери. Подарки должны были соответствовать размерам этой услуги.
Сара с малышом ждали их у могилы. Она приняла подарки с изящным поклоном, сложив ладони на уровне глаз.
— Мы уходим завтра, — пояснила Робин.
В глазах Сары мелькнуло сожаление, сменившееся покорностью судьбе.
— На все воля Божья.
Робин почудилось, что эти слова произносит ее отец.
Вскоре Юба с мальчиком занялись сбором стручков кораллового дерева, что росло неподалеку. Они нанизывали красивые алые бобы-талисманы на веревочку, чтобы сделать ожерелья и браслеты. Оба, девушка и мальчик, держались с веселой непринужденностью, их смех и радостные возгласы придавали беседе под акациями оттенок легкости и уюта.
За короткое время знакомства Робин и Сара стали добрыми подругами. В «Путешествиях миссионера» отец писал, что всегда предпочитал общество черных людей белым, и Робин все больше убеждалась в его правоте. Похоже, Фуллер Баллантайн с себе подобными не занимался ничем иным, кроме как перебранкой. Общение с белыми людьми, казалось, пробуждало всю мелочность и подозрительность его натуры. В то же время большую часть жизни он провел среди чернокожих и в ответ получал лишь доверие, почести и долгую дружбу. Его отношения с Сарой были естественным продолжением этих чувств, подумала Робин. Она сопоставила эти мысли со взглядами своего брата и пеняла, что ему никогда не перейти разделяющую их черту. Чернокожий может завоевать симпатию Зуги, возможно, даже уважение, но пропасть чересчур широка. Для брата они всегда будут «эти люди», и в этом он никогда не переменится. Проживи Зуга в Африке еще пятьдесят лет, он все равно не научится их понимать, а она за несколько недель нашла здесь настоящих друзей. Робин спрашивала себя, сможет ли, подобно отцу, когда-нибудь предпочесть их собственному роду. Сейчас это казалось невозможным, но она ощущала, что способна со временем изменить свое мнение.
Сидя рядом с ней, Сара продолжала свой рассказ, так тихо, так робко, что Робин с трудом вырвалась из потока собственных мыслей и переспросила:
— Что ты говорила?
— Ваш отец, Манали, вы расскажете ему о мальчике, когда найдете?
— Разве он не знает? — поразилась Робин, и Сара покачала головой.
— Почему ты не пошла с ним? — спросила Робин.
— Манали не хотел. Говорил, что путешествие будет слишком тяжелым, но на самом деле был как старый слон — не любил оставаться долго со своими слонихами, шел туда, куда звал ветер.
Возвышаясь
— Мы слишком много их кормим, — говорил он Зуге. — Толстый негр — ленивый негр.
Заметив выражение лица майора, он хихикнул: слово «негр» всегда было поводом для разногласий. Зуга запрещал ему произносить его, особенно в присутствии черных слуг, потому что некоторые только это и понимали.
— Меньше корми, крепче бей, и они будут работать, как звери, — со смаком продолжил Камачо.
Баллантайн пропустил эти перлы философии мимо ушей и подошел к старшим групп, чтобы посмотреть, как они делят провиант. Двое из них, по локоть в муке, опускали руки в мешки с провизией и выдавали ее выстроившимся в очередь носильщикам. Очередь медленно сокращалась. Каждый подставлял свой калебас или поцарапанную эмалированную миску, и один раздатчик насыпал в нее ковш молотого на камнях красно-коричневого зерна. Другой клал сверху кусок копченой речной рыбы. Рыба была похожа на шотландскую копченую селедку, но пахла, как боксер-профессионал к концу поединка. Как только носильщики удалятся от реки, рыба станет недоступна: их единственными деликатесами станут личинки, долгоносики и тому подобное.
Вдруг Камачо вытащил из очереди одного человека и рукояткой плети влепил ему крепкий подзатыльник.
— Он подходит второй раз, хочет получить добавки, — бодро объяснил проводник и шутливо пнул вслед убегавшему. Если бы пинок достиг цели, он сбил бы человека с ног, но все носильщики научились относиться к Камачо с осторожностью.
Зуга дождался, пока последний носильщик получит свою порцию, и обратился к старшим групп:
— Индаба! Скажите людям, индаба.
Это был клич о сборе на совет. Нужно было обсудить неотложные дела. Все обитатели лагеря отошли от костров, на которых варилась еда, и торопливо сгрудились вокруг Зуги, напряженно ожидая новостей.
Майор прохаживался взад и вперед перед рядами присевших на корточки, обратившихся в слух чернокожих, оттягивая время, так как быстро понял любовь африканцев к театральным эффектам. Большинство из них понимали упрощенный язык нгуни, на котором Зуга научился говорить довольно бегло, потому что многие принадлежали к племенам шангаан или ангони.
Он простер руки к слушателям, помолчал минуту и напыщенно объявил:
— Кусаса исуфари — завтра отправляемся в путь!
Толпа взволнованно загудела, как растревоженный улей. В первом ряду поднялся один из командиров:
— Пхи? Пхи? — Куда? В какую сторону?
Зуга опустил руки, подождал, пока напряжение достигнет наивысшей точки, и махнул кулаком в сторону далеких голубых холмов на юге:
— Лапхайя! — Туда!
Раздался гул одобрения; впрочем, то же самое было бы, если бы Зуга указал на север или на запад. Они были готовы в путь. Куда — неважно. Старшие групп, индуны, громко переводили для тех, кто не понимал. Первый одобрительный рев толпы сменился неистовым гамом, но вдруг стих, и Зуга быстро обернулся.