В поисках Ханаан
Шрифт:
– Я пойду, – сказала Октя, с трудом превозмогая внезапно подступившую, давящую на виски боль. Она долго путалась в рукавах пальто под сумрачным взглядом Лиды.
Щелкнул дверной замок, и Николай с разбухшим портфелем в руке вошел в дом. В тусклом свете тесной, узкой прихожей она машинально отметила про себя низкий околышек его нерпичьего треуха.
Октя спешила домой по пустынным улицам. В окнах ее квартиры было по-прежнему темно. Она открыла дверь парадной и на мгновение замерла. На лестничной клетке громко переговаривались соседи. Она хотела было отпрянуть, но дверь, подгоняемая тугой пружиной, мягко подтолкнула ее вперед.
С той поры как Владас ушел из дома, старалась
– Полюбуйтесь! Ваш сын сегодня бросил эту листовку в мой почтовый ящик. Я поймал его на горячем. – Он сунул Окте кургузый мятый листок.
Она машинально скользнула глазами по строчкам: «Люди Литвы! Русские оккупировали нас, обескровили нашу нацию. Наша свобода – это наша борьба! Русские – вон из нашей Родины».
Октя потянула листок к себе. Ей захотелось скомкать его, уничтожить, чтоб и следа не осталось. Но крепкая жилистая рука ловко перехватила ее кисть:
– Нет уж! Извините! Это вещественное доказательство! Я этого так не оставлю.
Октя пристально смотрела на беспрестанно шевелящиеся сизо-багровые ноздри его носа. Почудилось, что они трепещут, словно крылья диковинной бабочки. Внезапно нервный дикий смех начал душить ее. Она круто повернулась, побежала по лестнице.
– Как вы могли это допустить?! – Прокричал ей вслед истеричный женской голос. «Такая же фашистка», – прохрипел с ненавистью отставник.
Едва войдя в квартиру, ринулась в комнату сына. Открыла рывком дверь и отпрянула в страхе. Сталин и Гитлер, стиснувшие друг друга в тесных объятиях, насмешливопристально смотрели на нее со стены. Один – в мундире СС, другой – в кителе со звездой генералиссимуса на погонах. Наискось размашистым почерком сына с петлей вместо буквы «р» было написано: «Они оккупировали Литву». Она замерла, точно в столбняке. Казалось, долго и мучительно что-то обдумывает. В квартире стояла глухая тишина. Только из крана на кухне мерно капала вода. Ломая ногти и обдирая в кровь пальцы, она исступленно срывала со стены жесткий картон. Он упорно не поддавался. Казалось, прирос к стене. Когда, наконец, сорвала, долго с остервенением пыталась разломать на части. Но вскоре обессилела. Внезапно ей почудилось, что тот, в строгом кителе со звездой, заговорщицки подмигнул ей с плаката. Она метнулась на кухню. Схватила старый зазубренный тесак. И дело сдвинулось. Когда увидела перед собой груду картонных обрывков – с облегчением вздохнула. Но ненадолго. Никак не могла решить, куда их девать. «Сжечь», – мелькнуло в сознании. Она аккуратно сложила все в ведро и подожгла. Картон горел плохо, обугливался, чадил. В доме повис сизый дым пожарища. Она открыла окно. Со двора послышался громкий смех и пение. Вышла на балкон, прислушалась. «Мергайте, мергайте, эйк пас маня (девушка, иди ко мне)», – донеслось до нее снизу. Холодная, тупая неприязнь шевельнулась в ней. «Гуляют, празднуют. Теперь они хозяева жизни». И тотчас ужаснулась своим мыслям.
Было уже за полночь, но она не спала. Дожидаясь Альгиса, ходила из угла в угол по комнате и обдумывала, что скажет ему. В голове – точно кто-то проворачивал тяжелые скрипучие жернова. «Русские оккупировали нас», – выпевали, выскрипывали они свою тягучую песню. Когда тихо щелкнул дверной замок – растерялась. Хотела было тотчас лечь в постель, притвориться спящей. Но пересилила себя, вышла в прихожую.
– Еще не спишь? – Равнодушно спросил сын. –
Хочу кушать, – добавил он и поспешил на кухню.
Она смотрела, как он с аппетитом волчонка поглощает еду. Как перекатываются желваки под его молодой, покрытой легким пушком кожей. Наконец – решилась. Сказала тихим размеренным голосом:
– Нам нужно с тобой поговорить.
Он вскинул на нее осоловелый, разомлевший от еды и тепла взгляд;
– Может, завтра, мама?
– Нет, – твердо сказала Октя. И добавила с вызовом, – я сожгла эту мерзость, что была у тебя в комнате. Плакат.
Он молча сидел, точно приходя в себя ото сна, а она, осмелев от его молчания, зло, насмешливо продолжала:
– Надеюсь, осознаешь, если я – оккупантка, то ты – сын оккупантки.
Внезапно, словно подброшенный пружиной гнева, он подскочил. С безудержной яростью закричал:
– Кто дал тебе право?!! Кто?!! Она испугалась. Бросилась в свою комнату. Он выскочил следом за ней.
– Запомни! Я – литовец! Да, да! Вы захватили нас!
Она плотно прикрыла за собой дверь. Легла в постель. Укрылась с головой одеялом. Всю ночь ее бил озноб.
Две недели они не разговаривали. В доме стояла тягостная погребальная тишина. Потом все как-то склеилось, сгладилось. Но не забылось ни ею, ни Альгисом.
А на работе пошел слух, что в середине месяца, в День независимости – студенты готовят демонстрацию. Люди шушукались, переговаривались, оглядываясь по сторонам. Она, как всегда, в этих разговорах не участвовала. Только тревожно екало сердце: «Альгис!». И в сотый раз перемалывала в себе один и тот же вопрос – как начать опасный разговор с сыном. Наконец, пролепетала жалким, прерывающимся от волнения голосом:
– Прошу тебя, не ходи на демонстрацию. Он словно ждал этой минуты, жестко прервал:
– Не вмешивайся в мои дела.
– Но зачем? Во имя чего рисковать собой? Своей жизнью? – В беспомощном отчаянии бормотала она.
И тогда сын, насмешливо вскинув брови, – точная копия бабки Лизы, – усмехнулся и швырнул ей прямо в лицо:
– Тебе этого не понять. Ты – человек без родины.
Она опять молча забилась в свою комнату.
А на следующий день, словно гром среди ясного неба, грянула телеграмма от матери. «Выезжай немедленно нуждаюсь помощи женя санатории». Октя долго вглядывалась в бланк, буквы казались крошечными, с булавочную головку. Она растерялась, пыталась было дозвониться на Петровку к матери, но там ответили: «Не проживает». На Обуховке телефон не отвечал. Время уже клонилось к полуночи, Альгиса, по обыкновению, еще не было. И тогда решилась позвонить Владасу. Он тотчас же приехал. Октя начала сбивчиво, взахлеб говорить о листовках, о плакате, что нашла в комнате сына. В глубине души ожидала, что небрежно отмахнется: «Ерунда. Бабьи страхи». Но он нахмурился. Резко, отрывисто бросил:
– Почему мне раньше не сообщила? С этим не шутят. Эти ребята думают, что в Москве спят.
– Причем здесь Москва? – Вспыхнула Октя. Терпеть не могла этих многозначительных намеков. Он спохватился, посмотрел на нее, криво усмехнулся:
– Извини. По правде говоря, наши продажные шкуры тоже не дремлют. – Прощаясь, пообещал, – за Альгиса не беспокойся. Мы с Юрате присмотрим за ним.
В поезде, уже укладываясь спать, она подумала: «Значит, эту женщину зовут Юрате».
5