В поисках настоящего
Шрифт:
Стрелка движется, а меня наполняет странное ощущение – грудную клетку сдавливает, воздуха не хватает и кружится голова. А вокруг… по мере того, как стрелка проходит все новые расстояния, комнату наполняют силуэты, размытые контуры нашего пути, и чем больше кругов совершает стрелка, тем менее отчетливым кажется тело художника… Виден весь его и мой путь… Вот он лежит в груде картин… Я отпихиваю его… Он наступает на меня… отбирает картину… рисует… все говорит и говорит… Здесь он должен постареть обратно, но почему-то этого не происходит.
Не переставая крутить барабан часов, я подхожу ближе, наблюдая как краска с черного квадрата опять втекает в кисточку и постепенно остаются лишь контурные линии, а затем исчезают и они… Все! Барабан больше не поддается, и стрелки часов невозможно сдвинуть с места – их последнее пристанище цифра двенадцать.
А на холсте – прекрасная обнаженная девушка. Она смотрит на меня, лучезарно улыбаясь. Этот рисунок… он кажется мне до безумия знакомым, близким, будто является частью меня самого, но все же я не могу вспомнить, кто эта девушка и откуда мне знаком этот рисунок. Кто изображен на нем ?
Всю комнату наполняет оглушительный щелчок. Это часы! Я чувствую, как по телу разливается блажь. Каждая клеточка превращается в ощущения… боли и счастья.
Тик… так… тик… так… – мощными ударами разносится сердцебиение часового механизма. Они ожили, и я чувствую внутри себя ход секунд. Я ЧУВСТВУЮ ВРЕМЯ!
Из глаз фонтаном брызжут слезы… слезы благодати, благости.
Этот звук я слышал у Старьевщика. Этот же звук слышал у замерзшего озера, но не понимал сладкого голоса Времени… а теперь понимаю и чувствую!
– Я тот… – улыбаясь, говорит Художник, – кем ты должен был стать, но не смог…
Он заносит кисточку над рисунком девушки, чтобы написать всего две буквы – «D.А.» D.А.? Д.А.? ДА! Дзгоев Алан…
Затем он встает, чтобы протянуть мне руку:
– Дай! – требует Художник не понятно чего. – У тебя в кармане… Дай!
Я запускаю ладонь в карман и достаю карандаш – тот самый, полученный от девушки в Торговом Центре. Признаться, я о нем совсем забыл. Вкладываю находку в протянутую руку.
Художник с вожделением, словно хрупкую ценность принимает от меня самый обычный, остро заточенный карандаш, а затем подходит к висящему на стене «Черному квадрату». Также внимательно, боясь сделать лишнее движение, он обводит квадрат по периметру, чтобы затем резко втыкает карандаш в середину картины.
Сразу же дикая головная боль вновь острым железным шилом впивается в мозг. Боль раскалывает череп, и кажется, я даже слышу треск ломающихся костей. Но это всего лишь Художник засовывает палец в проделанную дыру, и разрывает черную ткань рисунка. За которым оказывается окно…
«Эта боль не из Этого Мира! – слышу я голос Старьевщика. – Она что-то значит. Несет в себе воспоминания.»
«Конечно, не из Этого… из другого, – мысленно отвечаю я, заворожено глядя в квадратное окно дедушки Азамата. Из него открывается прекрасный вид на Старый Город. – Эта боль – воспоминание из Мира, где я рисую обнаженную Мари – манящую иностранку… Где лучшая подруга оказывается давно влюбленной в меня… Где мать живет лишь ради сына… Где я решаю, выбрать путь мечты или путь долга… Где я – всего лишь парень, который ищет свое место, и надеется сделать правильный выбор… Мир, где я еще живой…
Глава V. Полдень
Алина ушла перед самым рассветом, а он лежал в темноте, просто думая, думая… думая. В голове вертелись, кружились спутанным хороводом сотни мыслей, каждая из которых требовала обратить на себя внимание. И вроде бы хотелось отбросить весь этот ненужный хлам и просто уснуть, но даже этого Алан не мог. Его тело, как и вся жизнь в последнее время, будто и не принадлежало ему.
«Я лишь могу наблюдать куда, к какому из скалистых берегов вынесут меня воды бурлящей реки», – размышлял он.
Мысли об Алине выбивались из общего хаоса, и успевали добираться до сознания первыми. Кровать еще хранила теплоту тела, а губы помнили поцелуи. От этого было и сладко, и отвратительно одновременно. Ее гладкая кожа, запах желания, пронзающий даже тьму влюбленный взгляд – манили, требовали слиться с ней до конца жизни… А собственная слабость перед чарами ближайшей подруги, единственного соратника, похоть своего тела, воспринимались предательством – все это вызывало отвращение и злобу к себе.
«Почему я не смог удержаться, оттолкнуть ее, заставить уйти?» – спрашивал он себя, кусая губы.
И сам же отвечал: «Потому что не хотел… Потому что всегда влекло к ней, но боялся даже себе в этом признаться, как и подобает трусу.»
«Не правда! – тут же вступал на защиту голос в голове. – Я всегда принимал ее как подругу, но не возлюбленную…»
«А какая разница? Что для тебя значит любить, и что – дружить?»
«Любовь… это то, что я испытываю к Мари… Ощущение счастья… мечты о ней… стремление быть вместе…»
«Ты сейчас говоришь о страсти, но никак не о любви. Признайся, и ты поймешь, что любовь похожа именно на чувства, испытываемые к Алине: интерес к ее жизни, желание поддерживать ее, сопереживать, быть вместе, но не одним целым… и конечно же желать ее саму, а не только ее тело, как с Мари… Разве не это любовь?! Я не пойму, чего ты мучаешься? Почему тебя тошнит, если было хорошо с твоей «подругой»? Если ты чувствовал ее всем своим телом и душой? Почему ты ненавистен и противен себе? Почему ты….»