В поисках синекуры
Шрифт:
— Да ну?
— Как тебе объяснить?.. Сам видишь, какой фрукт вызрел из бывшей трудовой крестьянки: с ложки покормит — на ручку апельсинчик положи, минимум. А уж судно подаст... Как же, интеллигенции совестно: человек горшки носит!
— И носит ведь, Дёма.
— Я не про то, ты не понял. Лежал тут, размышлял, когда башка прояснялась, первый раз серьезно пошевелил своим серым веществом — видишь, сотрясти его сначала надо! Кое-что обдумал, и это тоже: не так мы переезжаем в города, торопимся, лишь бы перебраться — со своим уставом в чужой приход... От земли, от леса, от коровьего духа — в
— Инопланетяне, что ли? — засмеялся Витька. — Брось! Ты же легко вписался.
— Подладился. Затаился под новой шкурой. А Док меня увидел, прозрел насквозь: ты, говорит, как боровичок из августовского бора, ты поможешь мне понять свою, березово-ситцевую, Русь. Я согласился. Вроде взаимопомощи получалось: ему деревня, мне — город.
— Да, Док, Док...
— И ты мне, Витя, помогал, хоть по-другому. Потом как-то получилось... отделилась наша троица.
— Нет, Док — высший класс, я не обиделся. У Дока голова была — мирового значения, так один и сказал. Видел бы, как хоронили! Десяток венков из одной Москвы привезли. Полгорода вышло проститься...
Дока привстал, Дока воззрился на Витьку Бакина, увидел в его глазах, лице испуг, почувствовал, как наливается горячей чернотой голова, сам испугался — сейчас потемнеет, потеряется сознание! — и, словно прося помощи, схватил руку Витьки, жестко бросив голову на подушку; две-три минуты слушал частое биение своего немощного сердца — чудилось, оно звучно хрипело, — затем кровь по капельке стала оттекать из головы, и Дока, все еще сжимая руку Витьки, изо всех сил стараясь казаться спокойным, медленно вымолвил:
— А она?..
Витька молчал, с жутью приглядывался к Доке, ладонь его вспотела, подрагивала, он понял, что проговорился, и сейчас не знал — отречься ли от сказанного, говорить до конца или перевести все на шутку? Ничего не придумал, сидел сокрушенно, виновато хмурясь и потея.
— Говори, — помог ему Дока. — Мне уже ничего.
— Ты... не знал? — еле выдавил из себя пугливым шепотом Витька.
Дока слабо помотал головой.
— Предупредили бы хоть. Молчи, мол, пока.
Дока слегка тряхнул его руку, что означало: кончай, пожалуйста, причитать.
— Ладно, какая разница теперь. Только ты держись, все прошло, позади... Похоронили Дока, Анфису... Док часа три жил, не спасли... Анфиса сразу — кузовом ее придавило... Понимаешь, насыпь метров десять там высотой, вы раз пять перевернулись. Тебя привязной ремень спас. А их мотало, било... Ну, переживи, перетерпи. Все равно бы скоро узнал. Я посижу, подожду. Может, дать тебе чего?
Лежал, не шевелился, прислушивался к себе Дока — впитывал, помещал в себя сказанные Витькой слова; они казались ему и не словами вовсе — кусками, пластами жизни, и не помещались в нем, давили, прижимали к кровати; боль ожила в костях, суставах, теле; лишь голова, будто очищенная бурным притоком крови, лежала отдельно, как-то невесомо и мыслила вроде бы сама по себе; она, голова, наконец одолела тяжесть сердца, соединила хоть как-то душу с телом, и Дока смог спросить:
— Из деревни приезжали?
— Ее родители. Твой отец, Нюра. Их тогда не пустили к тебе. Нюра еще раз приезжала, ты не узнал ее: то няней, то медсестрой называл.
— Как жить, Витя? — спросил Дока у себя и друга; он уже мог мыслить, говорить, а вся боль сгустилась в груди, ощущалась большим стонущим сердцем; он понимал: боль эта уменьшится, но никогда не покинет его. — Зачем я выжил?
— Ну, дорога, машина, несчастный случай. Тут ведь кому как...
— Несчастный, Витя. Очень несчастный. Мне бы сейчас, когда услышал, окончательно умереть... Я тебе все расскажу, Витя, все. Самое главное я здесь понял, пока лежал, — из-за чего так случилось. О, Витя, доктор Малюгин, мой Док — ученый, умный человек, говорил мне: на уровне клетки работаю, клетка любого живого организма содержит всю информацию об организме, можно все узнать — сколько проживет человек, чем будет болеть, какие таланты проявит, — надо только познать клетку. Познавал. И может, познал бы. А себя, Анфису, меня? Витя, дорогой, я здесь понял, осознал, шкурой своей побитой, резаной, рваной почувствовал: мы с Доком тогда еще кончились. Анфиса не любила. Да, ни меня, ни его!
— Ты что? Я, правда, шутил: два Доки при одной Анфисе, но думал, потом думал — она полюбила Малюгина.
— Я тоже. А теперь знаю: хотела взять жизнь, город... Чуть не рехнулся, когда прозрел, хохотал, башку колотил о стенку. Я и раньше вроде кое-что смекал, да ревность душила...
Витька Бакин вздохнул длинно, покрутил головой, показывая, что не вмещается все это в его бедной головенке, выпустил руку Доки, достал платок, отер прямо-таки мокрое лицо и ссутулился, опустил к полу глаза.
— Док погиб, Витя, я — не человек, но и она ничего не взяла, бросилась на все сразу — сгорела.
— Неужели это?..
— Это, только это — до гибели, до смерти. Няня Михалывна, как видишь, дитя невинное против некоторых.
— Да-а, ситуация... И я ничем не помог.
— Разве можно было помочь?
Они помолчали. Многоэтажный хирургический корпус ровно, упруго гудел особой людской наполненностью, своеобразной жизнью: мягко вздыхал и замирал лифт, по длинным пластиковым коридорам шуршали шины колясок, тонко и затаенно позванивало стекло, возникали и тухли в несмолкаемом гуле голоса больных, сестер, врачей. Здесь оперировали, сшивали, латали, лечили тех, кто как бы выпал из той огромной застенной жизни, оказался — на время или навсегда — непригодным в ней. Завод, ремонтирующий людей; белый, напитанный лекарствами, оснащенный электронной техникой. Непостижимый для попавших сюда, незабываемый для уходящих отсюда — с радостью ли, с горем...
Доке тоже придется выйти. И он ощутил внутри себя холодящий страх перед той внешней жизнью. Как она примет его? Нужен ли он ей?
Витька почти угадал его мысли, постучал чуть сжатым кулаком по руке Доки, будто пробуждая к здравомыслию:
— Я ходил в милицию, ГАИ. Все от тебя зависит — как ответишь на их вопросы. Думаю, не надо обо всем...
— Не надо. Сейчас понял.
— Ну вот, будем жить, работать.
— Нет, Витя, эта жизнь для меня кончилась. Боюсь я ее. А где новую начну — пока не знаю. Смогу ли еще?