В поисках синекуры
Шрифт:
— Угадал. Тольки до лесного хозяина, грибков хочу попросить.
— Какие же сейчас грибы?!
— Для тебе — никаких. Мене найдутся.
— Шутите?
— Останавливай, — приказала старуха.
Она быстренько выбралась из машины, взяла корзину, повернулась ко мне спиной, намереваясь спуститься по откосу шоссе на чуть приметную лесную дорогу. Меня прямо-таки жаром обдало обидное возмущение: «Ну, старая!.. Ни «здравствуй», ни «до свидания». О «спасибо» и говорить нечего. Нет, не отпущу тебя мирно, хоть поругаюсь на прощанье!..» Но ругаться мне сразу же расхотелось — что пользы, расквитается со мной в минуту, — а вот узнать ее поближе, расспросить, почему такая сердитая, проверить, будет ли она собирать грибы, — как раз и есть мое писательское
— А мне можно с вами?
— Тебе в колхозе надо работать. Али не шеф?
— Был. По возрасту освобожден.
— Мог бы еще. Говорю — как бугай. Посевная, а у его голова не болит.
— А у вас, извините...
— Отболела. Шибко много в города понабилось. И вумные все. Вот и перешли... как это у вас?.. На это свое... самообслуживание, — наконец выговорила старуха и едко, с удовольствием рассмеялась, радуясь своему остроумию.
Но теперь я не стал сердиться на нее, понимая, что она намеренно испытывает мое терпение. Да и старуха, отсмеявшись, вроде бы ласковее глянула на меня и ходко зашагала к лесу.
Я вынул из багажника пластиковое ведро (никакой иной емкости, естественно, не имелось), запер машину, пошел следом.
В придорожном ельнике было сыро и сумеречно, кое-где поблескивали холодные лужицы от недавно растаявшего снега, зеленый пухлый мох вязко оседал под ногами, и в нем вскоре потерялась бороздка тропы. Я полез сквозь колючий чащобник ельника, зная, что он неширок, за ним — березники и осинники, поляны, вырубки.
На одну из старых вырубок я и вышел через какое-то время. Осмотрелся, привыкая к яркому просторному свету. Вырубка была пуста. Но вот на ее правом краю я заметил оранжевое пятнышко — платок старухи, — быстро зашагал туда. Старуха, склонившись над большим трухлявым пеньком, словно бы ощипывала его, часто суча руками... Я обрадованно выкрикнул:
— Вот вы где! Небось убежать хотели?
— Чо вякаешь? — Старуха, не разгибаясь, зыркнула на меня темным, с молочным белком глазом. — В лесу разве орут? В лесу только дурные шумят.
Коротким столовым ножом она ловко срезала коричневые тонконогие грибы, с желтыми, точно светящимися пятнышками на макушках шляпок. Некрупные, сыроватые, они густо облепили пенек, как бы надев на него веселую шапку.
— Что за растительность? — спросил полушепотом.
Старуха не ответила, занятая делом, повернулась ко мне спиной. Понять ее было нетрудно: кто же болтает во время работы? Ладно, обожду, присяду на пенек. Лишь бы не убежала, не юркнула куда в кусты без «до свидания». Она аккуратно срезала последний гриб, отчего трухлявый пень наежился колючей частой щетиной, разогнула медленно, с легоньким вздохом спину и, словно тут только приметив меня, удивленно пожмурила глаза, опустилась рядом на сухую березовую валежину, спросила как-то понимающе, сочувственно:
— Чево грибы не берешь?
— А их можно? Я считал — это поганки.
— Он шшитал! Может, и траве не расти, раз ты ее не кушаешь?
— Ну, грибы, понимаете... Не знаешь — не бери.
— И хорошо, что не все знаете. В лесу уж и так — мурашу нечего подобрать.
Но старуха была не зла, я это видел: она уже с неким интересом поглядывала на меня, и сухие, подпеченные солнцем да ветрами губы ее расслаблялись в подобии улыбки. Старуха явно была довольна началом грибной «охоты», даже вот позволила себе передохнуть немного.
— Как же их зовут?
— Говорушки али говорки, как захочешь. Видел на пеньке — собрались, тесненько прижались друг к дружке, будто бы поговорить, пошептаться сбежались. Ну, еще погреться. Им студено, они первые.
— Так это и есть весенний опенок?
— Не знаю. По-нашему, говорки, и все. Берем, пока других нету. На жарешку, приправу. Сушить — жидок. Словом, первый лесной овощ. — Старуха отыскала в корзине самый крупный гриб, поднесла к-моему носу. — Чуешь, мягко, грибно пахнет? По запаху определяй. Есть похожие, а вредные, изнанка темная, запах дурной. — Легко поднявшись и подхватив корзину, старуха осведомилась: — Будешь брать говорки али пойдешь к своему «Жигулю»?
— Надо бы, интересно...
— Тада так уговоримся: в лесу не в метре, друг дружку не толкают. Ты иди той стороной леса, я — этой. Сойдемся вон у тех сосенок.
Махнув в сторону отдаленного увала, на склоне которого темнели две кустистых старых сосны, старуха посуровела, точно распрощалась со мной насовсем, как-то по-особенному, привычно напружинилась, подобралась, даже тяжелую юбку поддернула и ловко, юрко скользнула в кусты орешника.
Я зашагал указанным мне краем леса, оглядывая пеньки. Нашел один — старый, с говорками по трухлявой верхушке. Срезал их перочинным ножиком, холодные, нежные, грибно и сильно пахнущие в пустом лесу. Подивился: сколько я видел этих говорков! Мальчишки палками сбивают их. Кем-то правильно сказано: настоящий грибник без грибов из лесу не приходит.
Отыскивая пеньки, продираясь сквозь буреломы, прыгая по сырым кочкарникам, я набрал почти половину своего емкого пластикового ведра. Это меня раззадорило, захотелось набрать больше старухи, чтобы она «зауважала» меня, даже позавидовала (я считал себя удачливым грибником), и начал прямо-таки бегать по вырубкам и лесным опушкам, на которых солнце успело прогреть пухлые, трухлявые пни. Возле глухого ельника сорвался с валежины, ухнул в болотину по колено. Обжегшись студеной водой, почувствовав ногами нерастаявший твердый лед (он, пожалуй, и спас меня от купания с головой), выбрался на пригорок, отжал штанины и носки, вспомнил, подосадовав: ведь еду я навестить друга, приболел друг, позвонил, попросил приехать в его районный городок... Приоделся для гостевания, продуктов накупил, лекарств кое-каких в московских аптеках... И вот бегаю по сырому, чащобному, почти безлиственному лесу за неведомыми говорками, а их, может, и есть нельзя, или они «условно съедобные», как пишут в справочниках.
Хотел сразу идти по дороге — она слышалась справа негромким автомобильным гудением, — но подумал о старухе: решит, что заблудился, искать еще примется. Надо предупредить, распрощаться вежливо. До старых сосен на увале было недалеко, и, желая разогреться, я быстро пошел к ним.
Старуха сидела меж двух сосен на сухом пеньке третьей, кем-то когда-то спиленной сосны, как в беседке, и закусывала, расстелив у ног ситцевый, резко белый, словно клок нерастаявшего снега, платок. Одно яйцо, окрашенное в синий цвет, она чистила, бережно собирая скорлупу, другое, пунцовое (недавно была пасха) лежало, светясь, посередине платка; там же — кусочек сала, нарезанный черный хлеб, луковица. Ярко, картинно все это выглядело вместе с оранжевым платочком на голове старухи. Она помазала сольцой облупленное яичко, съела его в два прикуса, не уронив ни крошки, и лишь тогда оглядела меня.
— Ты чо такой... али медведь драл? — И она меленько, хрипло расхохоталась, покашливая и ойкая от неудержимого веселья. — Не, не ждала на свиданки... Думала, уехал, чиво ему зазря лес пустой топтать... А он вот он, мой сопровождающий!..
Я пытался рассказать ей, как провалился в болотную воду, почему не ушел к машине, показывал свои грибы, но старуха, похохатывая, будто нежно воркуя, подбирала еду с платка и веселилась, похоже, исключительно для аппетита. Она заметно помолодела, огрубевшую кожу щек освежил румянец; и зубы показывала без стеснения, желтоватые, неровные, однако крепкие. От всего этого и еще потому, что старуха не предложила мне, хотя бы из приличия, перекусить — как-то очень уж не по-крестьянски, — я подумал с неприязнью: «Бойка, видать, смазлива в молодости была бабуся. Да и выйдя замуж, такие не умирают от скуки. На гулянках из-за них вечные драки... Вон как глазами посверкивает, точно забыла о своем восьмом десятке!»