В полночь упадет звезда
Шрифт:
Отдаленный гул орудий слабел с каждой минутой. Очевидно, фронт неудержимо катился вперед.
Целый час провозился Пантелеймон Хынку с мотором, но так и не мог ничего поделать. С тех пор как он получил права шофёра, такого с ним не случалось.
Грязный, злой, непрерывно ругаясь, он упрямо копался в моторе, пытаясь доискаться до причины его порчи. Прошел еще один час, но дело не двинулось с места. Тем временем нескончаемый поток обозных повозок иссяк, и шоссе опустело.
Стало совсем тихо. Солнце быстро опускалось, и первые вечерние тени причудливыми змеями
Барбу Василе, который стоял возле кабины, куря папиросу за папиросой, подошел к Пантелеймону Хынку. Шофёр только что выбрался из-под машины и теперь, грязный, потный, опершись на крыло, тоже закуривал.
— Так что же мы будем делать, брат Пантелеймон? — мягко спросил Барбу. — Ничего не выходит?
— Будь я проклят, господин курсант, коли со мной случалась когда-нибудь такая оказия!.. А ведь я уже не новичок в этом деле. Что за чертовщина, никак не пойму. Свечи хорошие, искра есть, словом, всё как будто в порядке… Прямо лопнуть можно с досады!
— Значит, никакой надежды сдвинуться с места у нас нет?
— Нет.
— Хоть бы какая-нибудь машина нас догнала. Я и не заметил, когда это они все проскочили.
— Даже этого вы не сообразили, господин курсант. Давно бы сказали, я бы плюнул и возиться не стал. Очень нужно мне тут ночевать на дороге с вами вдвоем.
— Это почему же?
— Да всё-таки как-то веселей где-нибудь в деревне, среди своих, чем здесь… Кто его знает, что может случиться! Упаси бог от несчастья, господин курсант…
— Тебя, брат Пантелеймон, не назовешь храбрецом.
Сказав это, Барбу Василе невольно с тревогой посмотрел вперед, где темнел лесок, над которым, словно духи, уже заплясали вечерние тени. Потом он взглянул на пустынную ленту извилистого шоссе и невольно нащупал пистолет, висевший сбоку.
Поймав его взгляд, Пантелеймон Хынку почувствовал, что ему стало как-то не по себе. Особенно испугала его улыбка сержанта, мелькнувшая в ту минуту, когда он поправлял свой пистолет. Улыбка была злая, угрожающая.
Но шофёр быстро отогнал от себя страх. В конце концов, он столько времени знает этого сержанта. Не раз приходилось ездить вместе с ним. Правда, человек он довольно угрюмый, любит поддеть кого-нибудь, но в остальном на него можно положиться.
— Я не думаю, что нам придется простоять здесь всю ночь, — громко сказал Пантелеймон, стараясь скорее всего подбодрить самого себя. — Неужели все машины прошли? Что-то не верится… А потом, когда лейтенант Попазу увидит, что нас нет, ты думаешь, он не пошлет кого-нибудь взять нас на буксир?… Так что можешь не волноваться, господин курсант.
— А я вовсе и не волнуюсь, брат Пантелеймон. — И Барбу снова с той же злой и решительной улыбкой взглянул на черневший у дороги лесок.
— Н-да… что и говорить, вы человек смелый, господин курсант!..
Барбу Василе молча взглянул на шофёра. Потом заметил:
— Значит, ты решил больше с мотором ничего не делать? Бросил?… Тогда я предлагаю перекусить. Я так голоден, что даже в глазах темнеет.
Он забрался в кузов, достал мешок с провизией и стал рыться и нем.
Пантелеймон Хынку последовал его примеру.
Некоторое время они ели молча. Взгляды их были устремлены на пустынное шоссе.
Пантелеймон Хынку, приподнявшись, чтобы достать бидон с водой, задел винтовку, которая висела на гвозде, и уронил ее на дно кузова.
Барбу Василе поднял ее, осмотрел и вернул шофёру:
— Не очень-то бережешь ты свою винтовку, брат Пантелеймон. Если она в таком виде попадет на глаза майору Братоловяну, он тут же отправит тебя на передовую.
— Будто нам, шофёрам, нечего больше делать! Днем и ночью в дороге. Хуже нашей жизни и быть не может, но до этого, конечно, господину майору Братоловяну дела нет.
— А винтовка-то хоть заряжена?
И он острым ножом, которым резал хлеб, указал на винтовку. Пантелеймон, снова было принявшийся за еду, вдруг почувствовал, будто комок застрял у него в горле. Есть он уже больше не мог, завернул хлеб в платок, который заменял ему оберточную бумагу, и, сунув его в мешок с провизией, протянул руку за винтовкой:
— Хорошо, что напомнили. Она не заряжена.
— Оставь, не трогай. — Пытаясь успокоить шофёра, Василе положил ему руку на плечо: — Можешь быть уверен, тебе не угрожает никакая опасность.
Но Пантелеймон Хынку отбросил руку Барбу, взял винтовку и зарядил ее:
— Так спокойней. Береженого бог бережет.
В то время как машина шифровального отдела застряла на дороге, в пяти километрах от нее произошло необычайное происшествие, которое впоследствии задало много работы Второму отделу.
В этом месте шоссе раздваивалось: одна дорога от развилки шла к северо-западу, туда, куда двигалась наступающая дивизия «Молдова», другая — к юго-западу.
На перекрестке движеньем управлял солдат из роты регулировщиков. Это был крепкий как дуб молодец, со смуглым лицом, внимательным, пристальным взглядом и усами гайдука из Тырнавских мест. Звали его Анастасие П. Анастасие. Но все звали его Тенасе П. Тенасе.
Тенасе П. Тенасе, стоявший на посту уже несколько часов, видел, как проходили войска: пехота, артиллерийские упряжки, обозы. Постепенно этот непрерывный поток людей, машин, лошадей, повозок иссяк. И теперь по шоссе изредка проезжала подвода, бог весть по каким причинам отставшая от обоза. Когда подвода приближалась к развилке дорог, регулировщик нехотя, скорее по привычке, чем из чувства долга, поднимал флажок, указывая направление, по которому следовало двигаться.
Рядовой Тенасе П. Тенасе не курил уже несколько часов и теперь чувствовал, как горят у него губы от желания хоть разочек затянуться. Пока проходили войска, он не осмеливался закурить, боясь, чтобы какой-нибудь офицер или старший сержант не прицепился к нему, но сейчас такая опасность миновала. Засунув флажок за пояс возле подсумка для патронов, солдат вынул табакерку и стал свертывать толстенную закрутку. Ему не приходилось экономить табак. Две недели тому назад его рота наткнулась на табачную сушильню, и, забравшись в нее, каждый солдат обеспечил себя табаком на много месяцев вперед.