В последнюю очередь
Шрифт:
– А ты за время, что здесь, где-нибудь, кроме Инвалидного рынка и кабаков, бывал?
– Знаю я, что настоящие люди работают до изнеможения, полуголодные ходят, все отдают тем, кто на передовой. Но эти-то существуют, действуют, процветают!
Иван Павлович положил ладонь на сжатый Сашин кулак.
– Вот говорят: такая война, как наша, облагораживает человека. Верно. Только хорошего в своих задатках человека. А человека с душонкой мелкой, завистливой любая война развращает окончательно. Война, Сашок, доводит видимую ценность человеческой жизни почти до абсолютного
Саша встал, прошелся по кухне, подошел к двери.
– Ненавижу! И не будет им от меня пощады!
И хрястнул кулаком в дверной косяк.
– Другого от тебя не ждал, - заметил Иван Павлович и спросил неожиданно: - Когда демобилизоваться собираешься?
– В последнюю очередь. Мне здесь еще долго довоевывать придется.
– Понятно. Альку чай пить позовем?
– Я с ним в ссоре.
– Ну а я позову все-таки.
Втроем они молча и истово - по-московски - гоняли чаи. Напившись, Иван Павлович, глянул на часы:
– Через четыре часа за мной машина придет. Пойду сосну хоть самую малость.
Ни на кого не глядя, Алик звонко сказал:
– Папа, я хочу знать, могут ли быть у меня какие-нибудь отношения с этим человеком? Папа, он - хороший человек?
– Да, сынок, - небрежно ответил Иван Павлович.
– Вы тут разбирайтесь, а я - в койку.
И ушел.
Все стало прекрасным оттого, что отец во всем разобрался, все понял и взял его, Алика, сомненья, разочарования и боль на себя. И будто ничего не было, обнаружилась любовь, вернулась нежность, вновь возникла гордость за человека, сидевшего напротив. На глаза накатились слезы, но, шмыгнув носом, Алик убрал их и виновато посмотрел на Сашу.
Человек, которым опять гордился Алик, одним глотком, как водку, допил остывший чай, злобно звякнул чашкой о блюдце, тоже поднялся, сообщил, ни к кому не обращаясь:
– Этому человеку тоже необходимо поспать.
И зашагал по коридору. От кухонной двери Алик с любопытством наблюдал за его торжественным шествием.
Внезапно церемониальный этот марш плачевно завершился: при выходе на площадку, Саша нелепо взмахнув руками, с грохотом обрушился на пол. Алик в восторге ударил себя по коленкам и возгласил:
– Так будет с каждым, кто унижает достоинства человека подлыми ударами по заднице!
– Большой же ты мерзавец, - жалобно сказал Саша.
– Как тебе это удалось?
– Элементарная ловушка для Ларкиных хахалей.
– Алик подошел, присел рядом с Сашей на корточки.
– Постоянно существующие гвоздики в косяках, над которыми в зависимости от клиента натягиваются или не натягиваются несколько рядов нитки нейтрального цвета. Сегодня они по некоторым соображениям были натянуты.
– Хулиган, несчастный, - констатировал Саша и, кряхтя, поднялся.
– Ты сильно ушибся?
– забеспокоился Алик. Они стояли друг против друга.
– Я очень люблю тебя, Алька, - сказал Саша и обнял Алика за плечи.
У того задрожали губы, и он тихо признался:
– А я так измучился, думая, что не имею права любить тебя.
– И прижался лбом к Сашиному плечу. И беззвучно заплакал.
– Присядем, что ли?
– предложил Саша, и они сели на ступеньки. Почитай стихи, Алик.
– Сейчас, - Алик вздохнул, подумал, нашел:
Вашу мысль, мечтавшую на размягченном мозгу,
Как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
Буду дразнить об окровавленный сердца лоскут.
Досыта изыздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
И старческой нежности нет в ней.
Мир оградив мощью голоса, иду красивый,
Двадцатидвухлетний.
Хотите, буду от мяса бешеный,
Или, как небо, меняя тона,
Хотите, буду безукоризненно нежный,
Не мужчина, а облако в штанах.
Пересекая двор, Саша попал в конус слабого синего света от лампы у входа в котельную. Щелкнул пистолетный выстрел, и кусок штукатурки отлетел от грязно-белой стены. Саша швырнул себя на землю и выкатился из света во тьму.
Глухой топот понесся из-за забора. Саша вскочил, перемахнул через забор и оказался в Малокоптевском переулке. Раздался далекий шум и треск: кто-то уходил дворами. Преследовать было бессмысленно, и Саша обидно закричал вдогонку:
– Кто же из ТТ на тридцать метров бьет? Из ТТ в упор надо, шпана вонючая!
Дома Саша вынул из-под кровати чемодан, открыл его, со дна вытащил аккуратный, в вощенной бумаге сверток. Хрустя оберткой, развернул его. Под бумагой было нечто, замотанное промасленной тряпкой, а уж под тряпкой был большой офицерский парабеллум с пятью запасными обоймами. Саша отвел затвор и нажал на гашетку, проверяя спуск. Четко прозвучал щелчок. Саша удовлетворенно вздохнул, вогнал обойму и передернул затвор, досылая патрон в патронник, и поставил на предохранитель. Пистолет он положил на стул рядом с кроватью, а сам, быстро раздевшись, влез под одеяло и мигом уснул.
И тут же раздался страшный шум в окно. Саша открыл глаза. За окном было яркое утро и Алик. Шлепая босыми ногами по холодному полу, Саша подошел к окну и распахнул створки.
– Слышь, герой!
– ликующе заорал Алик.
– А наши Берлин взяли!
– Такие пироги!
– мрачно сказал Саша и вернулся к кровати натягивать штаны.
– Ты почему не радуешься?
– удивился Алик.
– Да так. Парни Берлин взяли, а я - мешок с рисом.
– Он в ярости швырнул бриджи на пол.
– Они там костьми ложатся, а я здесь, как павлин, в погонах и медалях красуюсь! Все! Я - штатский. Алик, сейчас мы - на рынок, гражданское мне покупать.
Перешагнув подоконник, Алик был уже в комнате. Критически осмотрев бушевавшего Сашу, он посоветовал:
– Все-таки штаны натяни. А если в трусах собираешься, то я с тобой не пойду.
– И вдруг увидел на стуле пистолет.
– Это твой?
– Мамин, - раздраженно ответил Саша.
– Она им сахар колет.
– Можно посмотреть?
Саша вынул обойму, оттянув затвор, выбросил патрон и протянул парабеллум Алику, который с восторгом ощутил тяжесть оружия.
– Можно. Только в окно целься. И незаряженное ружье раз в год стреляет.