В пылу любовного угара
Шрифт:
В сенях послышались шаги, и в комнату вошел человек в черном потертом и помятом костюме. Лиза подумала, что он, наверное, до сих пор прятался за лестницей, чтобы не попасться на глаза хозяйке и полицейским. На их месте она непременно спросила бы у него документы – вид у него уж очень подозрительный…
Она посмотрела на «товарища Ивлева» с отвращением, а тот уставился изумленно:
– Ты? Глазам своим не верю! Лиза?!
– Здравствуйте, товарищ Баскаков, – угрюмо проговорила она, отворачиваясь.
Все. Кончено.
Вот теперь она точно пропала.
И никто не спасет.
* * *
Алёна так и ахнула. Вот тебе и образ беспристрастного иностранца! Треснул образ по всем швам! А еще Алекс, помнится, упоминал, что всю жизнь работал в разведке. Ничего себе… Да с таким напарником подстрелят, едва выберешься из окопа.
Столетов отпрянул, забормотал растерянно:
– Какие у вас основания… у нас проверенная экспозиция… у нас… Что вы несете?! И почему вы говорите по-русски? Вы что, не интурист?
– Успокойтесь, я в самом деле прибыл из Дрездена, – махнул на него рукой Алекс. – Но летом сорок второго года я некоторое время служил в Мезенске в составе интендантской службы. И был близко знаком с девушкой, носившей фамилию Петропавловская. Потому со знанием дела заявляю: вот это не она. – Вернер показал на нежное треугольное личико с большими беззащитными глазами.
– Как не она?! – возопил Столетов. – Да вы только поглядите, вот же ее детские фотографии! Там же сказано… Как не Петропавловская?!
– Очень может быть, что эта девушка и в самом деле была в Мезенске и даже, – Алекс Вернер недоверчиво хмыкнул, – имела отношение к священнику Игнатию Петропавловскому, однако я не раз видел совсем другую рядом с ним и с этим молодым человеком, – немец ткнул пальцем в лицо Петра Мазуренко, и Алёна вдруг поняла, что Алекс когда-то ревновал ту, другую Лизу к парню. – Она называлась фамилией Петропавловская, у нее был аусвайс, в котором так и было записано, я сам помогал ей получить его. Но это была совершенно другая женщина. Вот она. – Он вынул из внутреннего кармана плотный конверт и достал оттуда снимок. – И именно она взорвала мезенский мост, погибла там вместе со священником и с Петром. Нет, сколько помню, его называли не Петр, а Петрусь. Да, вот именно, Петрусь. – В голосе Алекса Вернера снова зазвучали нотки ревности, не расслышать которые мог только глухой, а потому и Алёна, и Столетов сначала посмотрели на немца и лишь потом на фотографию, которую он держал в руках.
Это была не копия, а именно очень старый снимок, но заламинированный. В самом деле, совсем другое лицо! Кудряшки вокруг лба, четкий очерк губ, крепкий, круглый подбородок. Глаза тоже большие, но форма и выражение их совсем другие, чем у Лизы Петропавловской-Григорьевой. Красивая девушка. Слов нет, очень красивая! Не томно-печальная, как первая Лиза, но все-таки что-то трагическое, некая обреченность видны в линии губ, в прищуре глаз. Или это просто кажется, потому что известно: она погибла, погибла трагически… или героически (трактовать можно как угодно).
– Это она? – тихо спросила Алёна, и только Алекс Вернер понял, что в свой вопрос она вложила смыл куда более глубокий, чем простое уточнение, та ли это женщина, которую он называл Елизаветой Ховриной. Алёна спросила иное: та ли запечатлена на снимке женщина, которую он любил более полувека, ради которой проехал пол-Европы, – и Алекс молча кивнул.
– Да, я понимаю, – проговорила Алёна, остро завидуя такой любви и вспоминая, как Алекс говорил ей, что она похожа на Лизу. Интересно, чем? Да неважно.
– Этого портрета, – сердито сказал Столетов, перебегая глазами с фотографии на лица Алекса и Алёны, – в нашей экспозиции нет, так что…
В то же мгновение у него в кармане зазвонил мобильный, и лицо его приняло обеспокоенное выражение, какое Алёна не раз подмечала у людей, так сказать, старшего поколения, для которых каждый вызов по телефону вообще, а по мобильному в частности становился настоящим стрессом.
– Что? К телефону? А кто?.. А, понятно, да… – Директор растерянно похлопал глазами, покраснел и отвернулся от Алёны и Алекса.
«Может, ему любовница звонит?» – подумала вдруг наша героиня, у которой было весьма своеобразное чувство юмора (ч.ю., как принято нынче выражаться).
– А что я скажу, почему не… – продолжал заикаться в трубку Столетов. – А, понятно, не прохо… да, понятно. А он, а… Да, понятно. Да, хорошо.
Директор музея убрал мобильный в карман и посмотрел на Алёну:
– Вас к телефону просят.
– К какому еще телефону? – изумилась писательница, вытаскивая из сумочки свой сотовый. Никаких неотвеченных вывозов на дисплее обозначено не было.
– К нам сюда мобильные звонки иногда не проходят, особенно если из верхней части города звонят, – пояснил Столетов.
Алёна извинилась перед Алексом и шагнула было к двери, как вдруг сообразила:
– Стойте-ка! А кто меня спрашивал? И как здесь нашел?
– Ну я же не сам говорил по телефону, – пожал плечами Столетов. – Мне передали, что просят позвать переводчицу туриста, который сейчас в музее. Я вам сказал, вы же переводчица. Телефон в комнате хранителей, сразу, как выйдете из зала, – налево.
Ну, если просят переводчицу, значит, только Катя может звонить, догадалась Алёна. Что ж там такое срочное случилось, что понадобилось ее здесь разыскивать? Видимо, правду говорит Столетов, звонки на мобильный не проходят – такое бывает.
– Алекс, я сейчас вернусь, наверное, это Катя, – сказала она по-французски. – Что-то срочное, вероятно… две минуты, хорошо?
Немец рассеянно кивнул, разглядывая фотографии – переводя взгляд с одной Лизы на другую.
Алёна выскочила из зала и огляделась. Ну и где тут комната хранителей? Налево, сказал директор. Левая рука – та, где часы. Алёна, если правду сказать, с понятием право-лево путалась до смешного. Чтобы не уподобляться герою истории про сено-солому, она различала руки и стороны по часам и обручальному кольцу, а потом, когда кольцо исчезло из ее жизни, ориентировалась только на часы. Конечно, неудобно, но что делать, если колец она не любит? Разве что браслет завести… А почему бы и нет? С чего она взяла вообще, что браслеты – не ее стиль и не идут ей?