В России надо жить долго
Шрифт:
Тем временем засияли на писательском небосклоне и новые имена издавших свои произведения, которые были под запретом до перестройки. Увидел свет арестованный когда-то роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», в котором автор посмел провести аналогию между политическими заключенными ГУЛАГа и нацистских концлагерей. Эта аналогия побуждала к размышлению о коммунизме и социализме, ради построения которых непогрешимый Владимир Ильич со своими сподвижниками, казненными потом в 30-е годы, совершил октябрьский переворот и развязал кровавую братоубийственную гражданскую войну. Но тогда было не до этих размышлений, нужно было переварить всю обрушившуюся информацию о жертвах культа личности и все стремительные бурные перемены, происходящие в обществе.
Тогда же мы начали зачитываться романом Анатолия Рыбакова «Дети Арбата», ярким художественным произведением о сталинских преступлениях и сломанных сталинским режимом судьбах многообещающих молодых людей. И хотя его герои были городскими жителями, москвичами, он сумел показать и страшную трагедию крестьянства в пору ускоренно проведенной коллективизации. Вот главная героиня романа Варя, уже тогда возненавидевшая Сталина, беседует со старым интеллигентом, Михаилом Юрьевичем, работающим в центральном статистическим управлении, переименованном в ЦУНХУ-Центральное управление народно-хозяйственного учета. Михаил Юрьевич – единственный человек, с кем Варя может откровенно говорить о Сталине и его политике. Собственная сестра, член партии, категорически запретила говорить на эти темы даже с ней, поскольку в противном случае
Выдавая Варе всю эту убийственную информацию о коллективизации и ее трагических последствиях, Михаил Юрьевич убедительно просил ни с кем и нигде не говорить на эту тему, чтобы не погубить себя. Нельзя было также рассказывать и того, что Варя видела на Киевском вокзале, где вповалку лежали умирающие от голода люди, добравшиеся с голодного юга до Москвы с надеждой на спасение, и откуда их не выпускала милиция. Московский вокзал был оцеплен милицией, умирающих от голода, опухших, обезображенных людей не впускали в город, чтоб не портили картину победившего социализма. Знал ли об этом голодоморе Сталин? Наверно, знал, поскольку после гибельной, ускоренной коллективизации он издал Постановление ЦК ВКП (б) о перегибах на местах, обвинив во всем местные власти, которые добросовестно выполняли спущенную сверху разнарядку. А еще нашлись виноватые в Наркоземе, 35 руководящих работников которого вместе с заместителем наркома Конаром были расстреляны в 1933 году, о чем не преминули сообщить в «Известиях».
Популярность романа Рыбакова «Дети Арбата», в художественной форме описавшего ужасы сталинского режима, была так велика, что его сразу начали переиздавать миллионными тиражами. Очень это не понравилось собратьям по перу из противоположного лагеря. Наряду с положительными отзывами на писателя обрушился град критических статей, публикуемых в журналах «Наш современник», «Молодая гвардия», «Москва». Рыбаков вынужден был обратиться с открытым письмом в «Огонек», когда от критики романа его оппоненты перешли на личность автора, искажая и перевирая его прежние произведения с целью доказать, что Рыбаков, следуя моде, «перекрасился» из сталиниста в демократа. Особенно досталось популярному детскому роману «Кортик». Герои романа, подростки, разыскивая в старой крепости клад, обнаружили вооруженных контрреволюционеров и помогли их изловить. Критик Байнушев, очевидно, не очень внимательно читавший роман, а больше рассчитывающий на то, что и другие не знакомы с этим романом, мальчишек-романтиков превратил в павликов морозовых, доносящих на своих отцов. Как пишет Рыбаков, статья Байнушева началась ложью о «Кортике» и закончилась ложью о «Детях Арбата».
Невольно вспоминаются 30-е годы, когда критики дружно клеймили булгаковщину, произведения и пьесы М.А. Булгакова, добиваясь снятия их с репертуара. Его роман «Белая гвардия», пьеса «Дни Турбиных», в которых русские офицеры, собиравшиеся дружной компанией у своего товарища Алексея Турбина в Городе, где беспрестанно менялась власть от гетмана Скоропадского, немцев до Петлюры и большевиков, совсем не были показаны с классовых позиций, как враги-белогвардейцы. И кроме симпатии и сочувствия, других чувств не вызывали, что уже было смело для того времени, когда шли процессы над врагами народа. И критические статьи в адрес автора носили характер политического доноса. Михаил Афанасьевич скрупулезно отслеживал эти разнузданные, критические публикации, насчитав 301 критическую статью в свой адрес, среди которых только 3 были положительными. Этими нападками и тем, что из репертуаров театров были сняты все его пьесы, а к печати не принимались его произведения, писатель был доведен до серьезного невроза, бессонницы и боязни одному выходить из дому. И вот что интересно, спас его Сталин, который прочитав письмо, написанное писателем, позвонил ему, и следствием этого разговора стало то, что Булгаков получил работу во МХАТе. По распоряжению Сталина в 1932 году был возобновлен во МХАТе спектакль «Дни Турбиных», снятый в 1929 после обильной серии критических статей, написанных собратьями по перу. Так велика была их зависть и желание выслужиться перед властями, что, однако, не спасло многих из этих критиков от ареста и расстрела в 1937-38 годах. И все-таки это удивительно и непонятно, как Сталин, не пощадивший Мандельштама, Пильника, Бабеля, Мейерхольда, несмотря многочисленные критические статьи, носящий характер политического доноса, не только не отправил Булгакова на Лубянку, но еще и поддержал его в самый критический момент жизни. Непрост был вождь и обладал каким-то сверхъестественным чутьем. Он сохранил Булгакову жизнь, что позволило писателю завершить свой последний гениальный роман «Мастер и Маргарита», который Елена Сергеевна, вдова писателя, смогла опубликовать в журнале «Москва» почти через 40 лет после смерти Булгакова, в конце 1966 года, на излете той самой хрущевской оттепели.
Не тронул Сталин и Пастернака, который вместе с репрессированными Бабелем и Мейерхольдом значился в списках вымышленной диверсионной организации работников искусства. Тогда ходили слухи, что Сталин отменил арест Пастернака со словами: «Не трогайте этого небожителя». И оставленный в живых небожитель получил возможность написать роман «Доктор Живаго», который, несмотря на время хрущевской оттепели, не пропустили строгие рецензенты из Союза писателей. Опубликованный в Италии, он был переведен на 24 языка, а автору в 1958 году была присуждена Нобелевская премия. Пастернаку в результате развязанной травли и опасения, что его могут лишить гражданства и выслать за границу, пришлось отказаться от Нобелевской премии. И опять же больше всего старались собратья по перу. На общем собрании московских писателей писатели, не читавшие романа, соревновались в красноречии, осуждая Пастернака. И роман его «поганый»,
И действительно, столь беспрецедентной публичной травли Пастернак не выдержал, сердце «загнанного» писателя вскоре остановилось. После этих событий он прожил чуть больше года.
Горбачевская перестройка отменила политические доносы в форме критических статей, но не укротила завистливо нетерпимое отношение к чужому таланту и успеху, оставив в распоряжении этих критиканов такие испытанные средства как ложь, клевета, шельмование. К этим средствам недовольные перестройкой и демократизацией прибегали не только в писательских кругах, с этим же столкнулись и мы в той борьбе, которая разворачивалась на педагогических баррикадах.
Беспощадные педагогические войны
Рановато я радовалась и мечтала о безмятежной творческой работе над докторской диссертацией, когда с сентября 1985 года не без боя добилась докторантуры и получила два года свободы от учебных и других нагрузок по кафедре педагогики и психологии Тюменского университета, где я тогда работала. Беда свалилась, откуда меньше всего ждали. За время нашего двухмесячного отпуска бесконечными проверками по всем мыслимым и немыслимым линиям, угрозой увольнения и наказания до больничной койки и тяжелой болезни, пареза был доведен директор подросткового клуба «Дзержинец», местный Макаренко, как его называли в городе, Геннадий Александрович Нечаев. «Дзержинец» располагался в романтическом месте, в старой кирпичной водонапорной башне, выстроенной когда-то тюменскими купцами. С этой башней нам пришлось познакомиться в наш первый день прибывания в Тюмени, когда мы с мужем, оставив нехитрые пожитки на вокзале, шли по деревянным тротуарам очень грязного и убогого города в поисках моторного завода, на вычислительный центр которого были распределены после окончания Таганрогского радиотехнического института. Никто из встречных людей не мог нам объяснить, где находится моторный завод, и как туда добраться, что было и не мудрено, поскольку, как потом выяснилось, завода еще не было, он только строился. Пройдя пешком полгорода, мы в полной безнадежности остановились около этой самой кирпичной бывшей водонапорной башни, выгодно отличающейся от деревянных домишек, которыми по большей части была застроена тогдашняя Тюмень. И вот чудо, оказалось, что мы остановились на месте никак необозначенной остановки служебного автобуса, который раз в час следовал на моторный, о чем нам сказала ожидавшая этот автобус женщина.
Не думала я тогда, как буду связана с этой башней, и какую роль сыграет она в моей и не только в моей жизни. В следующий раз жизнь меня свела с башней летом 1975 года, когда я была избрана вторым секретарем Тюменского горкома комсомола и в первую очередь озадачена горкомом партии навести порядок в башне, где размещался подростковый клуб «Дзержинец». Клуб некогда был организован молодым сотрудником областного управления КГБ, и когда он уехал, пацаны остались без присмотра, и башня была превращена в притон. По витой лестнице я поднялась на все пять этажей башни и ужаснулась грязи, запустению и многочисленным пустым бутылкам на всех этих этажах. Нужно было решать вопрос с ремонтом, с чем, к счастью, справился студенческий строительный отряд Тюменского университета. Оставалось решить другую, еще более сложную задачу – найти директора этого подросткового клуба, способного успешно работать с трудными подростками. Опрос общественного мнения вывел меня на Нечаева Геннадия Александровича, улыбчивого крепыша, самбиста. Не без труда удалось его сосватать на эту должность, и выбор оказался как нельзя более удачным. Вскоре трудные подростки со всего города, узнав, что здесь можно поднакачаться и освоить самбо, потянулись в башню. Но Генсаныч, прежде чем допустить к самбо, требовал проявить себя в коллективных творческих делах по благоустройству и озеленению города, помощи одиноким ветеранам, участии в поэтических вечерах, спортивных соревнованиях и прочих интересных клубных мероприятиях. Органы самоуправления, командиры взводов и отрядов, до должности которых тоже нужно было дорасти, позволяли Генсанычу без дополнительного штата справляться не с одной сотней подростков, посещающих клуб. А были среди них и немало стоящих на учете в милиции подростков из очень неблагополучных семей, братья которых уже мотали сроки за совершенные преступления. По сути дела Генсаныч в условиях подросткового клуба применял макаренковский принцип воспитания в коллективе и через коллектив. То есть в клубе была создана воспитывающая среда, куда тянуло подростков, ставших изгоями в школе, та среда и отношения, которые воспитывали и перевоспитывали.
Позже и мне пришлось постигать педагогическую систему Антона Семеновича Макаренко, когда после защиты диссертации на факультете психологии в Ленинградском университете, исследовавшей психологию несовершеннолетних правонарушителей, я стала работать на кафедре психологии и педагогики в Тюменском госуниверситете. Мне сразу же поручили руководство макаренковским ФОПом (факультетом общественных профессий). Тогда студенты в течение первых трех лет обучения должны были обязательно посещать по своему выбору один из ФОПов, которых при разных кафедрах было немало. Макаренковский ФОП был одним из самых трудных, поскольку, прослушав на первом курсе теоретический курс, на втором и третьем курсе студенты должны были шефствовать над подростками, стоящими на учете в милиции, бывать у них в школе, дома, помогать с учебой. А главное, и самое трудное, – пытаться оздоравливать семейную обстановку, то есть перевоспитывать не столько подростков, сколько их неблагополучных родителей, злоупотребляющих спиртным, а заодно и благополучных, злоупотребляющих ремнем. Меня очень удивляли и поражали эти 18-19-летние девочки, которые добросовестнейшим образом шефствовали над своими трудными подростками, вели дневники наблюдения, приходили консультироваться в сложных случаях. И двигало ими, как и Макаренко, как и Генсанычем, любовь и сочувствие к этим незадачливым пацанам. Мне было хорошо понятно и знакомо это чувство сострадания и желание помочь трудному подростку. Еще работая в комитете комсомола на моторном заводе, я возилась с нашими несовершеннолетними прогульщиками, выпускниками ПТУ (профессионально-технических училищ), бывшими детдомовцами. Приходила с тортиками к ним в общежитие, они бывали у меня дома, во все глаза, как музейный экспонат, рассматривая нашу скромную, хрущевскую однокомнатную квартиру, поскольку никогда до этого им не приходилось быть в домашней обстановке. Поражало, как они нуждались в тепле и внимании, и, неизбалованные таким отношением, в благодарность готовы были не только не прогуливать рабочие дни, но и учиться в вечерней школе, доверять свои секреты, лишь бы не потерять это теплое отношение старшего друга.