В России надо жить долго
Шрифт:
Знал хорошо об этих правилах советской жизни Михаил Сергеевич и добросовестно следовал им. Следовать-то следовал, но в душе рос протест против лжи и лицемерия, возведенных в государственную политику. И, наверно, наедине с любимой женой и надежным другом он так же, как и другие сограждане на своих кухнях, крамольно рассуждал на эти запрещенные темы. Да и не могло быть иначе. Ведь они оба, что называется, вышли из народа и были знакомы с нуждой не понаслышке, они оба учились в советской школе и были отличниками, а значит, читали русских классиков, которые будили совесть и сострадание, наконец, они оба закончили МГУ им. М.В. Ломоносова, а стало быть, были образованными людьми. И в конце концов, не мог он не рассуждать о судьбе и опыте первого советского генсека-бунтаря Никиты Сергеевича Хрущева. Ведь Хрущев жил и работал не во времена добродушного Брежнева. Сталин с неугодными не церемонился, миллионы надрывались и гибли в ГУЛАГе, сотни тысяч были расстреляны после выбитых изуверскими пытками признаний в несовершенных преступлениях. Работать при Сталине и служить Сталину нужно было и за страх, и за совесть. И служил Никита, еще как служил, но в душе зрел протест, и зрело негодование и против отца народов, и против его беспощадной жестокости, заставляющей жить в постоянном страхе за себя, за своих близких и, наконец, за неисчислимые безвинные жертвы этой жестокости. Он дождался, дожил до времени, когда не стало вождя, и он смог высказать свое отношение к сталинизму в своем знаменитом докладе на 20-м съезде КПСС, а заодно избавиться от наследия ГУЛАГа. И наступило десятилетие оттепели, когда люди
Но не до смеха было особенно колхозникам, когда вернувшись из Америки, проникнувшийся почтением к кукурузе как лучшей кормовой базе, он потребовал повсеместно всем колхозам, невзирая на погодно-климатические условия, садить кукурузу. Помню, как мой мудрый дядя Федя, председатель колхоза в северном Тевризском районе Омской области, обманул райком партии, засадив кукурузой только обочины полей, а на самих полях высеял привычный для этих мест овес. Когда обман вскрылся, он, конечно, схлопотал выговор по партийной линии, но зато зимой его скот был с кормами, тогда как в колхозах с послушными председателями наступила бескормица. Не захотела американская царица полей приживаться в условиях сибирского севера.
Но недаром говорят: «Наши недостатки – продолжение наших достоинств». Неукротимый и бесстрашный Никита Сергеевич, у которого хватило отваги развенчать культ отца народов, был несдержан, запальчив и непредсказуем в своих неожиданных выходках, что раздражало партийных боссов, стремившихся к спокойной упорядоченной жизни. И им удалось составить кремлевский заговор и спихнуть Никиту, оставив его доживать на даче под домашним арестом. Похоронили его, правда, хоть и тайно, в кругу ближайших родственников, но на почетном Новодевичьем кладбище. А памятник Хрущеву соорудил когда-то раскритикованный им и выгнанный из страны скандально знаменитый скульптор Эрнест Неизвестный, который в нагромождении черно-белых мраморных плит наглядно выразил противоречивый характер Никиты Сергеевича.
В отличие от Хрущева, Михаил Сергеевич отличался редкостной выдержкой и самообладанием, и потому он, очевидно, считал, что выдержит все неизбежно последующие за объявленной им гласностью и перестройкой общественные завихрения, а также критику и неприятие товарищей по ЦК. Но, ох уж это коварное «но», последствия этой новой политики молодого генсека превзошли все мыслимые и немыслимые ожидания. И ветер перемен, подувший с приходом на политическую арену Горбачева, очень скоро перерос в ураган, который снес и его самого, и саму страну, могучий и нерушимый Советский Союз.
Не буди лихо, пока тихо
Кто бы мог подумать, что в стране, где партийные органы тратили столь неимоверные усилия на идеологическую обработку народа, где повсеместно в коллективах обсуждали и одобряли решения партийных съездов и пленумов, а на демонстрациях носили портреты членов политбюро и кричали в их честь здравницы, где, не читая, осуждали Пастернака, Сахарова и Солженицына, в этой стране, в этом народе было столько недоверия к непогрешимости партии и к самой партии, столько желания жить по правде, не лгать и не лицемерить. Много было этих правдолюбцев и в рабочих коллективах, и в журналистских кругах, и среди творческой интеллигенции. Но и не меньше было и тех, кого раздражали эти правдолюбцы, кто, как говорится, с молоком матери впитал в себя общепринятые нормы лживой жизни и, кроме раздражения и агрессии, ничего не испытывал к правдолюбцам, нарушающим привычный жизненный уклад. И сейчас, когда сам генсек объявил гласность и перестройку, свой критический взгляд недовольные стали публично выражать и прежде всего в своих производственных коллективах. И в газеты, и в вышестоящие органы посыпались жалобы на расправы начальства с этими критиканами. Известный журналист «Литературной газеты» Лидия Графова свою объемную, на целый разворот статью от 22 апреля 1987 года посвятила описанию тех мытарств и расправ, которым подвергаются правдоборцы в рабочих и научных коллективах, начиная от Камчатки и до закавказских и прибалтийских республик. Вот некто научный сотрудник бакинского филиала НИИВОДГЕО Тамара Филлиповна Гумбарова публично уличила в плагиате Шарифова, стремящегося занять место завлаба. Обиженный Шарипов при поддержке дирекции написал на Гумбарову ложный клеветнический донос в прокуратуру. И три года шли судебные разбирательства, за время которых Гумбарову дважды увольняли, пытались исключить из партии. И когда 11-я судебная инстанция признала ее невиновной, на вопрос, почему Шарипов, уличенный в плагиате, оклеветал коллегу, он, не стесняясь, объяснил «В отместку». Однако, несмотря на плагиат и эту злостную клевету, клеветник получил вожделенную должность завлаба. А у руководства и парткома не клеветник и плагиатор вызвал осуждение, а потерпевшая Тамара Филлиповна, своими жалобами мешающая спокойно жить прежде всего директору Джалилову, под руководством которого их филиал отличался самой низкой эффективностью по всему НИИВОДГЕО.
Увы, если бы это был единичный случай. Ежедневно, пишет Графова, приходится выслушивать горькие истории затравленных за критику людей. Вот и сейчас, не успела журналистка закончить эту статью, как ее уже ждали со своими исповедями плотник из Нефтеюганска и преподаватель вуза из Алма-Аты, уволенные за критику.
Поток таких писем от пострадавших за критику людей шел не только в «Литературную газету». Вот «Комсомолка» описывает еще более дикий случай подобной расправы, закончившийся весьма трагично: гибелью человека, который был в числе преследователей одного из членов коллектива, критикующего сложившиеся в коллективе порядки. В Саранском аэропорту разбился «АН-2», распылявший удобрения на полях. Проведенная экспертиза показала, самолет был абсолютно исправлен, пьян был погибший пилот Савватеев. Пить на службе в Саранском аэропорту стало нормой, где начальник аэропорта Лебедев проводил производственные совещания в нетрезвом состоянии, за что позже и был освобожден от занимаемой должности. Дело в том, что в этом коллективе работал аккуратный дисциплинированный молодой техник Николай Фомин, один из немногих совершенно непьющих работников. Но, в отличие от других непьющих, Коля не мог мириться с пьянством товарищей, уговаривал их не пить, поднимал эту проблему на собраниях, критиковал и другие производственные недостатки. В результате эта критика надоела жившим в соседней комнате в общежитии инженеру Мажитову и его соседу, позже погибшему летчику Савватееву. Друзья ворвались в комнату Николая, и Мажитов жестоко избил его. Товарищеский суд, разбиравший этот инцидент, осудил не того, кто избивал, а того, кто был избит за то, что он спровоцировал драку, что и засвидетельствовал присутствовавший при этом летчик Савватеев. И Николаю не только вынесли выговор за «провокацию», но и постановили выселить из общежития, чтоб не накалял атмосферу. Однако самое печальное заключается в том, что товарищеский суд выражал коллективное мнение, а не мнение какого-то одного начальника-выпивохи, а стало быть, в коллективе большинство были так морально развращены, что потеряли ориентацию в том, что плохо и что хорошо, и кто прав, кто виноват в этой,
Горбачев, призывавший к гласности, видимо, и не подозревал, что многолетние и старательные усилия ЦК КПСС, насаждающие государственную политику лицемерия и лжи, не пройдут бесследно и впитаются в кровь и плоть сотен и сотен тысяч доверчивого населения, среди которого чудом уцелеют отдельные правдолюбцы, принимающие огонь на себя в этой борьбе за право жить по правде.
И если бы эта борьба разворачивалась только в производственных коллективах! Не меньшие страсти разгорелись среди творческой интеллигенции и в научных кругах. Вот в январском номере «Огонька» за 1989 год опубликовано открытое письмо главного редактора «Литературной России» Михаила Колосова к известному писателю, секретарю Российского Союза писателей Юрию Бондареву. Колосов начал свое письмо с признания, что Бондарев был его кумиром, с которым сближало фронтовое братство, и трогали его правдивые и честные книги о войне. «Ты выдержал испытание огнем на фронте, – пишет Колосов, – но ты не выдержал испытание властью». И далее он описывает, как, используя свою должность секретаря Российского Союза писателей, Бондарев всеми возможными средствами влияет на редакционную политику газеты, в грубой форме требуя, чтобы публиковались исключительно хвалебные статьи в свой адрес и не допускались никакие другие критические материалы, за публикацию которых грозил разгон редакции. Что и было приостановлено лишь вмешательством Союза писателей СССР. «Такая цензура как твоя, – пишет Колосов, – пожестче той, что насаждалась государственными органами в самые застойные времена. Если та за последнее время стала более умеренной, охраняет только то, что ей положено охранять, то твоя, бондаревская, наоборот, ужесточилась – стала более бдительной и нетерпимой, чем была раньше».
Да, когда Горбачев объявил гласность и отменил цензуру, которая должна была отслеживать лишь сохранение государственных тайн, то он, очевидно, и не подозревал, что за годы правления непогрешимой КПСС выросли цензоры пожестче государственных, которым претило все, что не совпадало с их единственно правильным мнением, как претила и сама гласность, и перестройка, объявленная генсеком. Они, эти цензоры, объявили войну в пределах своего профессионального поля коллегам, последовавшим призывам генсека. И в результате писательская общественность разделилась на два непримиримых лагеря, один из которых поддерживал демократические преобразования, начавшиеся в стране, другой лагерь был ее непримиримым противником. Противоборствующие стороны сосредоточились под крышей своих журналов. Правые-консерваторы облюбовали журналы «Москва», где был главным редактором Михаил Алексеев, «Молодая гвардия», редколлегию которого возглавлял Анатолий Иванов, и «Наш современник», редактором которого был Сергей Викулов. У них был и свой авторский актив, состоящий из известных и популярных писателей Юрия Бондарева, Станислава Куняева, Проскурина. И уж совсем удивительно и непонятно, по каким причинам к этой компании примкнули и знаменитые писатели-деревенщики Василий Белов и Валентин Распутин, так достоверно описавшие трагедию русской деревни, с которой коммунисты лихо расправились в советские времена. Этими журналами были прикормлены и свои критики, которые, не выбирая выражений, расправлялись с писателями из враждебного лагеря.
Имели свои журналы и левые-либералы. Это были «Новый мир», которым руководил Сергей Залыгин, сверхпопулярный «Огонек», редколлегию которого возглавлял Виталий Коротич, «Знамя» – редактор Георгий Бакланов, «Юность» – редактор Андрей Дементьев, примыкали к этому направлению журналы «Нева» и «Дружба народов». В писательском активе либеральных журналов были весьма известные имена: Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Даниил Гранин, Владимир Лакшин, академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, возглавлявший фонд культуры, созданный по инициативе Раисы Максимовны. И что особенно раздражало их оппонентов из враждующего лагеря, неудержимо росла подписка на эти издания. Лидером был «Огонек», за каких-то три года подписка на журнал выросла в 6 раз и в 1990 году составляла уже 4 миллиона шестьсот тысяч. Не отставал и «Новый мир», подписка на него по сравнению с доперестроечными временами выросла в 10 раз и составляла почти 2 миллиона. На станицах этих журналов публиковались ранее запрещенные авторы и произведения и, что особо интересовало читателя, неизвестные, ранее замалчиваемые страшные факты времен культа личности, рассказывалось о забытых и замалчиваемых невинных жертвах сталинского беспощадного режима. Это не могло оставлять читателей равнодушными, будило от гражданской спячки и равнодушия, призывая каждого к осмыслению общественной ситуации и к политической активности. Помню, когда я прочла в «Новом мире» «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, где он, опираясь на свидетельства многочисленных арестованных и осужденных, показал весь страшный конвеер гулаговской мясорубки от ареста, обыска, изуверских допросов с выбиванием признаний, пересылки в переполненных душных столыпинских вагонах, предназначенных для перевозки скота, голода, недоедания и изнуряющего труда в гулаговских лагерях, в которых не многим удавалось выжить, я написала заявление в свой партком о выходе из партии. Это был небезопасный шаг, грозивший мне крупными неприятностями. Ведь я работала тогда в самом консервативном институте Академии педнаук, академики и профессора которого яростно боролись с педагогами-новаторами, реализующими идеи перестройки на педагогической ниве. Были и внутренние психологические причины, заставляющие меня колебаться, когда писала заявление о своем выходе из партии. Ведь я вступала в партию по убеждению, что членство в партии позволит мне более активно заниматься общественно-полезной деятельностью. Да и принимал меня рабочий коллектив тюменского моторного завода, выбравший меня в комитет комсомола на освобожденную комсомольскую работу. И все-таки я не могла больше оставаться в партии, у которой руки по локоть в крови, и которая довела страну до столь кризисного состояния. Нужно сказать, что сталинисткой я никогда не была и о преступлениях этого режима знала не понаслышке. Я выросла в северном Тевризском районе Омской области, в дремучем урмане которого было пять сиблаговских поселков, куда в 30-е годы свозили семьи несчастных раскулаченных, среди которых были и мой папа со своими родителями, донскими казаками, так и оставшимися лежать в этой далекой неласковой для них земле. Но только после прочтения «Архипелага ГУЛАГ» я в полной мере осознала весь масштаб и ужас совершенных Сталиным злодеяний. Да, гласность открыла нам глаза на это. Но что интересно, во время перестройки еще непоколебим был для нас авторитет Ленина, и бытовало мнение, что его политику и идеи извратил Сталин. Не замахивалась на критику Ильича и прогрессивная пресса того времени. И только наш товарищ по Тюменскому университету начитанный и умный физик Валера Неверов, хитро прищурясь, мог задать мне, искренней ленинистке коварный вопрос: «А как вам такое высказывание вождя: «Если не согласны, то пожалуйте к стенке»? Тогда я страшно возмущалась этими осторожными попытками нашего друга очернить авторитет Владимира Ильича. И только через лет через пять и в моих глазах этот непререкаемый авторитет вождя начал меркнуть, что и выразилось в стихах, написанных мной в 1989 году.
Что ж ты наделал, Владимир Ильич?Какую судьбу уготовил народуЭтот обманно-несбыточный кличО равенстве и свободах?Перед резнею гражданской войны,Сталинского геноцидаВсе нации и все сословья равны —Вот что в бою добыто.Всепоглощающий аппарат,Совесть и честь забыты,Да торжествующий бюрократ,Дорвавшийся до корыта.Но очищение гневом грядетВ дремавшем досель народе.Плотину запретов правда прорвет,Прорвется совесть к свободе.