В шкуре зверя
Шрифт:
– Пойдем со мной, – тихо приказал Дзигоро, поднимаясь вслед за собакой и отряхиваясь ладонью.
Тихо, мягко, но приказал. Легкое облачко серебристой пыли медленно осело за ним. И пес подчинился. Отчасти из-за магии Дзигоро, а отчасти из-за того, что ему было все равно. Он был уверен, что через двадцать шагов упадет и издохнет, и гиены все-таки им пообедают. Он ошибся. Пес прошел двадцать шагов, потом еще двадцать. И еще. И еще. А сколько их было потом – этого не сумел бы сосчитать не то что Йонард-собака, но и Йонард-человек.
Пес свалился, когда до жилища Дзигоро, просторной и сухой пещеры в горах, оставалось совсем немного, и как ни колдовал китаец – поднять его он не смог. Запас жизненных сил был вычерпан до самого дна, и Дзигоро подумал, что, несмотря на все его усилия, пес все-таки умрет.
Он оставил его, накрыв своим плащом, и отправился к себе, чтобы нагреть воды и приготовить целебную мазь из трав. Дзигоро положился на милость природы. Он не надеялся, что пес выживет. Но действовал так, словно никаких сомнений для него не существовало. Дзигоро решил сделать все для выздоровления собаки, а если пес все-таки умрет, что же, гиены водятся и здесь…
Дзигоро сидел на плоском камне, поджав ноги, неподвижный, как статуя в храме Будды. Над спящим миром висело ожерелье серебряных звезд. Все вокруг дышало покоем, умиротворенностью и пребывало в равновесии. Дзигоро ждал. Так, замерев в полнейшей неподвижности, он мог ждать несколько часов. Но то, чего он ждал сейчас, должно было свершиться через несколько мгновений, об этом ясно говорил просветлевший на востоке край неба.
Вершины точно ожили. Потрясли головами в снежных шапках, повели плечами, сжатыми тесными каменными одеждами. Они стали еще четче, рельефнее, словно наливались силой, питаемой от самых корней земли. Солнце еще не показалось из-за вершин, но оно уже начало свой неудержимый подъем и казалось, что все замерло в напряженной тишине последних мгновений перед началом нового дня.
Горы точно разделяли прошлое и будущее своим вечным присутствием. По эту сторону от них оставалась тьма, холодная голубоватая дымка окутывала предгорье, точно туман беспамятного забвения прошлых бед и разочарований, а там, по ту сторону гор, видимый край неба становился все прозрачнее и прозрачнее, словно очищающаяся от сомнений душа. Два легких, едва различимых облачка вспыхнули вдруг ярким, почти нестерпимым огненным сиянием, и первая нетерпеливая птица вспорола оживающий, сбрасывающий с себя ночное оцепенение, воздух.
Утренний ветер, пробуждаясь от дремы, слетел с вершин, разнося на своих легких крыльях одну только весть – ночь прошла, не вечна ее власть, но вечен жизненный круг сменяющих друг друга света и тьмы. Вечна жизнь, потому что вечна любовь.
И вот он, долгожданный миг рождения нового дня, когда узенький огненный язычок вынырнул на дне самой глубокой межгорной расселины, тут же заполнив ее и выплескиваясь наружу, мгновенно затопляя светом и долины, и темные ущелья, и межскальные расселины с гладкими отвесными краями. Травы, опаленные солнечным ветром, зажглись в ответ золотым сиянием, приветливо кивая его первым порывам. Ароматы, спрятанные до этого в глубине дремавших цветов, вспорхнули на невидимых крылышках, кружа голову и пробуждая воспоминания о далеких днях, когда казалось, что ночь приходит на землю навсегда, и страх рождался в душе: наступит ли новый день.
Самым тяжелым был тогда последний миг перед рассветом, когда бешено колотилось сердце в благоговейном испуге и замирало восторженно, заполняясь светом, счастьем и силой, как и все вокруг. И одновременно с рассветом в одной стороне света таяли звезды и растворялась черная мгла ночи во все удаляющемся от земли небе. А свет восходящего солнца продолжал заливать своими золотисто-струящимися волнами мир. Точно великая сияющая горная река сорвалась с вершин, и беззвучно для постороннего взгляда, но для Дзигоро она с мощными величественными трубными звуками изливалась в долины сего мира из мира внешнего. Она текла, не сдерживаемая никакими горными преградами, заполняя собой самые глубокие ущелья, устремляясь с головокружительной высоты в бездонные пропасти, расселины межгорных откосов. Безудержный бег этой реки точно поглощал в себя все сонное, застывшее, погруженное во тьму и выплескивал позади совершенно иное по сути и по духу пространство. Сверкающий золотистыми нитями ветер верховий сплел свои струи с серебристым ветерком низин, и воздух заискрился мириадами вспыхивающих и тут же гаснущих искр.
Все вокруг Дзигоро мгновенно наполнилось живой силой, страстью и в то же время умиротворением, всепроникающим жизнелюбием, пониманием и принятием всего, что происходит вокруг в природе и во всем живущем и дышащем. И каждая искорка – это чья-то радость или боль, печаль или веселье, страдание или безмятежность – и все это связывает воедино мир, переплетаясь, а затем вновь рассыпаясь из единого бытия во множество событий прошлых, настоящих и будущих. Словно живая ткань времени и пространства течет от конца времен к началу, возрождаясь вновь и вновь от века к веку с каждым восходом солнца, с каждым новым днем. И, наконец, над заснеженными горными пиками медленно и неотвратимо взошла над проснувшейся землей огненная звезда, дарующая жизнь и смерть, изливающая подобно огненному богу Ахура-Мазда свет на праведных и неправедных. Так же, как и Будда, храня в мире ту хрупкую грань равновесия, которую очень трудно найти и еще труднее сберечь.
Высохший и превратившийся в серую пыль песок, взметал вверх под порывами ветра. Робкая зелень, пробивающаяся к свету, лишь затем, чтобы безжалостное солнце всего за несколько недель превратило ее в колючие тернии, да белые, выветренные всеми ветрами обломки песчаника причудливыми своими силуэтами хоть немного разнообразили довольно скучный пейзаж на много-много лиг вокруг. Эта земля лежащая в отдалении от проторенных и многолюдных караванных дорог была тиха и безмолвна.
Все выглядело как и всегда, но его не покидало чувство, что какая-то лишняя тень легла на залитую солнечным светом степь.
Мир оживал, обретая глубину и краски. Рождался новый день. Ночь умирала. Рождение – смерть. Вдох – выдох. Равновесие в природе определялось ее вечным режимом, которому подчинялось все, что существовало под оком Подателя Жизни. Дзигоро ощущал себя частью этого мира и великолепно вписывался в этот вечный режим.
Он танцевал, разминая железные и гибкие мускулы, не столько славя всеблагого Будду и исполняя свой религиозный долг, сколько просто подчиняясь вечному режиму, в котором жила Вселенная, и который он чувствовал каждой клеткой своего тела.
У Дзигоро не было определенного распорядка. Он вставал еще до рассвета, чтобы встретить солнце, а потом занимался тем, что просила душа: собирал травы, готовил лечебные отвары, разыскивал в горах редкие минералы и шлифовал их, чтобы открыть спрятанную красоту. Или просто бродил, наблюдая за жизнью природы, и учился у нее, как вчера, как неделю назад, как всегда. Дзигоро не пытался постичь тайны мироздания, проникнуть мыслью в сущность богов или открыть тайну бессмертия. В своем великом смирении он просил Природу научить его жить в равновесии с миром, принимая и отдавая, вдыхая и выдыхая, умирая и возрождаясь вновь.