В Шторме
Шрифт:
Вейдер сощурил глаза, но все же вошел через высокие резные двери в обширный и неосвещенный зал репрессивно алого цвета; последние лучи вечернего солнца падали из узких прорезей окон, цепляясь за декоративное золочение на стенах и заставляя искриться красные прожилки на черном мраморном полу. Вдоль стен на расстоянии друг от друга располагалась дюжина высоких стульев темно-рубиновой расцветки. Сам зал был разделен глубокими ступенями на три отчетливых уровня таким образом, что только поднявшись на самый верхний, можно было достигнуть присутствия Императора.
Постоянные
Мысленно Вейдер уже был готов и прокручивал в голове все возможности, пытаясь понять, как его Мастер поведет игру.
Но ничто не могло подготовить его к тому, что находилось за этими дверями.
В стороне огромного пустого зала стояла одинокая фигура…
Одетый в полуночно-синее человек был практически затерян в тенях, стоя спиной к комнате. Он смотрел на отдаленный город за окном, на сумеречное небо, полыхающее огненно-темными красками, дающими единственный свет в сгущающемся мраке.
Человек никак не отреагировал на появление Вейдера: даже услышав тяжелую поступь Темного Лорда по гладкому мрамору, он оставался неподвижен.
В течение долгого времени Вейдер попросту не узнавал своего сына, не ощущая знакомого присутствия в Силе - настолько непроницаемы были щиты вокруг его разума.
И затем – когда Вейдер понял, кто это - он замер на месте.
В полумраке зала по-прежнему висела тяжелая выжидающая тишина…
Его сын повернулся - и все надежды Вейдера, все его стремления, все его намерения рухнули, разбились, словно стекло о камень резкой правдой, представшей перед ним.
Его сын… полный идеалов, решительный и безрассудный юноша, сражающийся с ним на Беспине с горячей страстью и верой… его сын исчез, был уничтожен реалией судьбы, сожжен и похоронен под затененными лохмотьями человека, который наблюдал за ним сейчас с таким холодом, повернувшись изможденным лицом, отмеченным многочисленными и едва излеченными шрамами.
Истощенный телом и душой, с темными кругами под глазами; все свидетельствовало о болезненной слабости, несмотря на то, что он стоял уверенно и прямо. Те когда-то выразительные синие глаза были замкнутыми и настороженными, жесткими и пустыми, не выказывая ничего, ни надежды, ни ненависти.
Но в момент, когда он повернулся, и их глаза встретились, на секунду щиты Люка дрогнули, и Вейдер увидел то, что находится под этим взглядом.
Сердце пропустило удар и его совершенно отрегулированное дыхание нарушило на мгновение темп от внезапно нахлынувшего сочувствия, от полностью инстинктивной потребности отца защитить своего сына.
Ощутив это, Люк резко отвернулся в отвергающем неприятии, не желая и не нуждаясь в заботе своего отца. Было слишком поздно для какой-либо помощи, если
Насколько Люк знал, Вейдер ясно дал понять свое отношение к нему на Беспине. И заявить сейчас о каком-либо беспокойстве было бы лицемерием, граничащим с оскорблением.
Вейдер стоял, как вкопанный, обуреваемый противоречивыми эмоциями при виде своего сына. Он чувствовал Люка в Силе, изолированного и обособленного, опустошенного и разбитого, физически и морально, окунувшегося во Тьму. Ощущал его шрамы, которые никогда не исчезнут, а будут только сильнее углубляться - уничтожая остатки надежды.
И ясно видел руку Палпатина во всем.
Это было знакомо ему - чувства собственной опаленной души.
Но он никогда не хотел видеть таким своего сына.
И затем этот момент был сломлен. Отвернувшись, Люк вышел из сумеречных теней – хотя в восприятии Вейдера остался окутанным Тьмой – и направился к высоким дверям палаты для аудиенций, тихо открывшимся в приглашении.
Вейдер автоматически последовал за ним, догоняя его у дверей и пытаясь придумать, что сказать - хоть что-нибудь; какую-то причину, какое-нибудь оправдание в защиту своих высоких целей.
– Не смей. Даже не пытайся, - надрывно и едва сдерживая злобу, тихо проговорил Люк, не поворачивая головы.
Это был его сын. Его сын произнес слова с такой ледяной враждебностью, замораживающей Вейдера. То, ради чего он вернулся, исчезло - не было никакого отклика, никаких точек соприкосновения, давших бы ему признание и терпимость, на которые он рассчитывал. Никакой перспективы, видимой раньше.
И сейчас Вейдер спрашивал себя, как он, вообще, мог ожидать этого. К принятию не вынуждали, его заслуживали.
После двух десятков лет затворнической, одинокой пустоты Вейдер обнаружил родственную связь, истинную близость - возможность вернуть так многое из утраченного им; ему был дан бесценный подарок… и он отказался от него. Разрушил, как разрушил и все остальное, имеющее значение в его жизни. Он потерял сына, которого так стремился иметь, своею собственной рукой - рукой Императора при его добровольном сотрудничестве. Это понимание, пришедшее в смешанном наплыве мыслей, ударило и скрутило изнутри, зажигая запал его темперамента.
Затем он оказался в палате для аудиенций, такой же темной, как душа его Мастера, и столь же мрачной, как осознание собственной жестокой потери. Его сын шел относительно рядом - на расстоянии вытянутой руки.
Император сидел напряженно и прямо в тяжелом, богато украшенном кресле, размещенном на небольшом возвышении в дальнем конце зала. Кресло было единственным предметом обстановки, заставляя роскошные кроваво-красные и декорированные золотом стены казаться кричащими и безвкусными, неуместными. Поза Императора указывала на испытываемые им эмоции - хотя это могла быть как нервозность, так и возбуждение.