В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков

Великовский Самарий Израилевич

Уплывает любовь как текучие водыУплывает любовьКак медлительны годыКак пылает надежда в минуту невзгодыПробил час наступает ночьЯ стою дни уходят прочьВновь часов и недель повторяется сменаНе вернется любовьЛишь одно неизменноПод мостом Мирабо тихо катится СенаПробил час наступает ночьЯ стою дни уходят прочь.«Мост Мирабо». Перевод Н. Стрижевской

Не чужд жалоб на быстротечность дней и другой, отчетливо неклассичный пласт «Алкоголей» – по словам самого Аполлинера, плод «исканий лиризма нового и одновременно гуманистического», решительной подстройки «старинной стихотворческой игры» к обстановке людного города с его сумятицей, оглушительным размахом, причудливой путаницей обычаев стародавних и нравов только что народившихся. Ход меняющего все на свете времени и здесь

для Аполлинера непременная мыслительная призма. Однако он несет теперь с собой не одни безутешные потери, но и вдохновляющие свершения. В свою очередь, они вскармливают надежды на еще более щедрую жатву в будущем («Холмы»). Не впадая в розовое благодушие, Аполлинер тем не менее захвачен зрелищами постоянно революционизирующей саму себя действительности, которая сотворена умелыми руками и пытливым умом – той могучей цивилизацией, что пьянит его ни чуть не меньше, чем нетронутая природа. Внемлющее любой мелочи опознавание перемен во всем, от облика городских улиц до строя душ, само по себе оказывается увлекательным лирическим путешествием в краю сегодняшних чудес, не уступающих тем, что изготовлял вымысел Рембо. И Аполлинер зачастую просто-напросто перебирает свои встречи невзначай с этим диковинным, стоит только свежо взглянуть и счастливым попаданием свести вместе понятия, далеко отстоящие друг от друга, в образе взрывном из-за своей крайней неожиданности: «Пастушка о башня Эйфеля стадо мостов блеет у ног твоих поутру»; «Бог умерший в пятницу и оживший в воскресенье / Христос взмывает к небесам выше всех пилотов / ему принадлежит мировой рекорд высоты» («Зона») [60] .

60

Невольно приходит на ум позднейшая и, разумеется, переосмыслен ная кинометаморфоза этого сближения из программной аполлинеровской «Зоны» – зачин «Сладкой жизни» Феллини: вертолет над Римом тащит за собой по воздуху деревянную статую Христа. О «киномонтажности» ряда образных структур французской лирики XX в. см.: Божович В. Поэзия зрительных образов // Вопросы литературы. 1978. № 5.

Изумленная приглядка к окружающему и самому себе, смесь буднично простого и чарующе странного, вселен ского и заветно личного, сердечности и остроумия, ученых мифологических намеков и свежей газетной хроники – основные способы аполлинеровского обживания нови. Готовность удивляться, вскрывая подобие вещей разновременных и разнопространственных, помогает тут высекать из заурядной, вроде бы неказистой подробности вспышку многозначно емкой метафоры, долженствующей дать снимок жизни в ее прихотливом движении. И тем самым нести в себе угадку «предположительной истины» будущего – предсказываемых Аполлинером дней «неопалимого Разума» («Рыжекудрая красавица»).

Смена ценностно-смыслового знака у аполлинеровского переживания времени – с минуса на плюс – настолько су щественна, что дает о себе знать в самом построении «Алко голей». Аполлинер как бы предпринимает в первой половине книги нисхождение в недра памяти удрученного сердца, дабы возродить дорогие ему призраки рассыпавшейся в прах любви. Но тщетно: ее заклинание-воскрешение в песнях оборачивается прощальным изживанием, после чего, во вто рой половине, пробивается и крепнет, пусть не без колебаний, устремленность к иным, обнадеживающе влекущим к себе далям, порыв навстречу другим небесам и щедрому солнцу. Подспудный стрежень «Алкоголей» неспешно и без прямолинейности – со своими завихрениями, попятными струями, рывками вперед – несет от песен бесприютного скитальчества к выплеснувшейся под занавес хмельной радости ощущать себя раблезианской «глоткой Парижа», утоляющей жажду из урожая виноградников всех уголков Франции. И это сок тех самых виноградных гроздьев, что оплодотворило кровью своих полуденных лучей встававшее на заре в последней строке «Зоны» «солнце с перерезанной шеей», которое горизонт, будто топор гильотины, каждое утро отрубает от тела Земли.

В следующей аполлинеровской книге, «Каллиграммы» (1918), заверения о тесной личной всепричастности к самым дальним и совсем близким, стародавним, сегодняшним и будущим событиям мировой жизни прозвучат еще громче, вопреки невзгодам окопной страды:

И я вместе с ротой своей влился в вязкую сладость войныи растекся вдоль длинных окоповКороткие выкрики вспышек возвещают о том что я здесьЯ прорыл себе русло в котором теку разветвляясь на сетьбесконечных притоковЯ в траншее переднего края но в то же время и всюдуа точнее я лишь начинаю быть всюдуЯ предвестник далекой эпохиНо ее наступленья придется ждать дольше, чем ждали полета ИкараЯ завещаю грядущему жизнь Гийома АполлинераКоторый был на войне и одновременно вездеВ тыловых городах на счастливых бульварах и скверахВ каждой точке земли и в заоблачных сферахВ тех кто гибнет сминая ногой загражденьяВ лошадях в лицах женщин в лафетахВ зените в надире во всех четырех странах светаВ особом накале который бывает лишь в ночь перед боем«Чудо войны». Перевод И. Кузнецовой [61]

61

Аполлинер Г. Избранная лирика. М., 1985.

Испытывая, как и Рембо и по-своему Малларме, потребность чувствовать себя подключенным к тайнам мирового всеединства, Аполлинер в свою очередь вверяет себя покровительству легендарного Орфея, который «изобрел все искусства, науки и, будучи сведущ в магии, знал грядущее». Одна ко же, в противовес Малларме, он не бьется над извлечением квадратного корня всех вещей – их единосущей непреложности, а ждет «орфических» озарений от самого бурлящего вокруг жизненного круговорота. Он гостеприимно впускает в поле своих наблюдений своенравную случайность, будь то врезавшееся в память уличное происшествие, редкое ученое или просторечное словечко, поразивший своей броскостью бытовой штрих, мелькнувшее в уме фантастическое допущение. И предоставляет всем кусочкам этой мозаики прихотливо сочетаться или размежевываться с соседними – столь же по видимости случайными, чтобы их внезапные пересечения пролили непривычный свет на своеобычность и каждого из них и всего, что к ним вплотную или отдаленно прилегает. Единство целого тут не задано выдержанностью правильно и плавно развертывающегося письма в одном ключе, а вы растает из чересполосицы разнотемья – свободного монтажа впечатлений и мыслей, очутившихся друг подле друга вопреки своему несходству; сращение их между собой не нуждается ни в каких обоснованиях, кроме воли безошибочно меткого воображения и чутья.

Рассеянный строй такой, не вытянутой в линию и не стянутой к своему центру, а тем не менее упорядоченной лирической россыпи перестал бы быть самим собой от при нудительной просодической размеренности и нуждается если не обязательно во внестиховом «инобытии», как в «Озарени ях» Рембо, то по крайней мере в извилистом, местами рас ширяющемся, местами суженном русле стиха свободного. У Аполлинера он минует, как и река времени, свои приволь ные плесы, тесные горловины, тихие заводи, крутые излучи ны. И всякий раз меняет свой лад на перепадах от признаний в самом сокровенном, оброненных как бы мимоходом, к нестесненно громкому красноречию либо, наоборот, к не притязательной устной беседе; от строк распространенных, как цепочки из двух-трех звеньев, – к совсем кратким, выпукло подвешенным посреди пустоты пробелов-отбивок. Но при всех своих метаморфозах это разнопорядково-безразмерное течение исповеди остается в берегах всегда и везде верного себе аполлинеровского голоса. Непринужденный и вместе с тем проникновенный, он изощренно подвижен в своих отливах, приливах, переливах из отрывков обиходно-разговорных в звонкий метафорический мазок или в периоды стройно подтянутые, чеканные, где письмо классической выделки выглядит вдвойне классичным из-за своего неклассичного окружения.

Пред вами человек не чуждый здравых мыслейЯ жизнь постиг и смерть насколько мог постичь ее живойНемало испытал и горестей и радостей любвиСпособен бы кого-то в чем-то убедитьНемало языков освоилИ странствовал немалоБыл на войне как пехотинец и артиллеристБыл ранен в голову и трепанирован под хлороформом……………………………………………………………………Хочу я быть судьей в той давней распре традиции с открытьемПорядка с РискомВы чьи уста подобье уст ГосподнихУста которые и есть порядокИмейте снисхожденье к нам не сравнивайте насИскателей и следопытовС великими в ком образец порядкаВедь мы вам не врагиХотим открыть для вас обширный дивный крайГде тайны пышный цвет дается прямо в рукиГде столько новых красок и огней не виданных донынеИ тысячи видений бестелесныхЖдут воплощеньяХотим разведать область доброты безмолвный необъятный материкА также время которое направить можно вперед и вспятьТак снизойдите ж к нам сражающимся на границеГрядущего и бесконечногоГрехи простите нам и заблужденьяА лето близится оно приходит разомВесна моя прошла и юность позадиО солнце о пора когда так пылок разумЯ жду придиКак форма строгая приди ко мне приди жеИ вот она уже явилась и пьянитВлечет меня к себе сильнее чем магнитИ обретает видОдной красотки рыжейВедь этих медных прядей пылКак молния чей свет застылТак пламенеет луч случайныйНа золотистой розе чайной.«Рыжая красотка». Перевод А. Ревича

Опробованный во Франции еще в конце XIX в. свободный стих именно у Аполлинера используется во всеоружии своих задатков. Вольное неравнострочие вкупе с несплошной рифмовкой дают вместо моноритма полиритм – отнюдь не беспорядок, а контрапунктическое звуковиденье жизни как совокупного множества слагаемых. Они находятся в отношениях взаимодополнительности (частный ее случай – про тивоположности) друг к другу и движутся в пространственно-временном поле не по ленте, а вразброс и переменно: стремительно, замедленно, плавно, вяло, лихорадочно.

Сведение их к всеисчерпывающе-непреложному, «основополагающему ритму» – знаменателю всех ритмов – еще могло рисоваться задачей, посильной Малларме с его избранническим сознанием своей вхожести в святая святых всех истин, где пестрота дробных ограниченных смыслов снята в чистом, распредмеченном и потому нетленном Смысле – совершеннейшей полноте возможных совершенств, светском подобии божественной Мудрости. Но такая даруемая разве что верооткровением или культурократическими подражаниями ему эзотерическая цель меркла, коль скоро самосознание «авангарда», теснившего маллармеанство, проникалось чувством исторично локальной невечности и неповсеместности, сущностной подвижности уклада всякой работы в культуре. И следовательно, отвыкало мыслить свое дело так, будто оно покоится на устоях во веки веков неизменных и повсеместно пригодных по причине их «абсолютности» – то есть на посылках религиозного или квазирелигиозного толка. Зато строило себя, оглядываясь отныне не столько на священное, сколько на просвещенное – созвучно научному знанию, для которого все абсолюты в конце концов относительны, все непререкаемости рано или поздно оспоримы, все однажды найденное служит почвой для дальнейших поисков. Пуповину, еще соединявшую философию французской лирики «конца века» с христианскими воззрениями, «авангард» на пороге XX века покусился перерезать окончательно. Не будет поэтому чрезмерным огрублением сказать, что приспособленный им для передачи множественно-дополнительного переживания разноструйного потока действительности свободный стих вряд ли смог бы прижиться в словесной культуре без тех сдвигов, которые повлекло за собой упрочение к XX веку в странах Запада первой на земле за всю историю человечества цивилизации преимущественно безрелигиозной, независимо от того, судить ли о ней по неуклонно тающей горстке прихожан в соборах или по самой природе ее духовно-мыслительных образований.