В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков
Шрифт:
Вслед за этим, в 30–40-е годы, и для бурлящего, жизнерадостного, звонкого Гюго настала пора осенней задумчивости, умудренного созерцания жизни в пограничье трепетно блуждающих лучей и теней, в загадочной двойственности её покойных ликов и грозных бездн.
Как в дремлющих прудах среди лесной глуши,Так видим мы порой на дне людской душиИ ясную лазурь, где проплывают тучи,Где солнца луч скользит, беспечный и летучий,И тину черную, где мрак угрюмо спит,Где злобных змей клубок невнятно шелестит.Вулканическая лава на какой-то срок задремала в недрах мужавшей личности.
Она снова выплеснулась наружу, на сей раз в виде меднотрубной гражданской лирики, после потрясения, испытанного Гюго в дни государственного переворота 1851 года, когда власть в стране захватил племянник Наполеона – «Наполеон Малый», как метко его пригвоздил Гюго. Встав без колебаний на защиту попранных республиканских свобод, Гюго внезапно превратился из осыпанного почестями украшения словесности и политики в изгнанника, удостоенного самой лестной из наград – запрета на сочинения, со страниц которых гневно вопияла раненая совесть непокорившейся родины.
Извечная в глазах Гюго схватка двух исполинских соперников – Добра и Зла, Света и Тьмы – обрела злободневные исторические обличья в его «Возмездиях» (1853), урагане поношений и издевок, обрушенных на головы само званых имперских властителей, клятв в несгибаемом сопротивлении произволу насильников и зажигательных призывов к повстанчеству:
Живые – борются! А живы только те,Чье сердце предано возвышенной мечте,Кто, цель прекрасную поставив пред собою,К вершинам доблести идут крутой тропоюИ, точно факел свой, в грядущее несутВеликую любовь или священный труд!Таков пророк, над кем взнесен ковчег завета,Работник, патриарх, строитель, пастырь… Это –Все те, кто сердцем благ, все те, чьи полны дни.И вот они – живут! Других мне жаль: ониПьянеют скукою у времени на тризне.Ведь самый тяжкий гнет – существовать без жизни!Бесплодны и пусты, они влачат, рабы,Угрюмое житье, без мысли и борьбы.Зовут их vulgus, plebs – толпа, и сброд, и стадо;Они ревут, свистят, ликуют, где не надо,Зевают, топчут, бьют, бормочут «нет» и «да» –Сплошь безыменные, безликие всегда;И бродит этот гурт, решает, судит, правит,Гнетет…18
Гюго В. Стихотворения. М., 1981.
Надежды, питавшие Гюго в его двадцатилетнем – он вернулся на родину только в канун Парижской коммуны, в 1871 г., – сражении пером за справедливость и народное благо, он чер пал в своем философском воззрении на историю человечества как на неуклонный исход из хаоса и тьмы времен к лучезарному будущему, вопреки всем срывам и откатам вспять. Плод заимствований из различных источников, от теософских книг и монастырских хроник до просветительских учений, перетолкованных порой на мистический лад, эта святая вера послу жила Гюго мыслительной
Поздний Гюго перенес свое не лишенное наивности воодушевленное верование еще и в космические пространства, на вселенские подмостки, и это дало эпос мистериально-визионерский с его диковинно химеричными видениями как бы въяве пережитого при захватывающем дух мысленном погружении в бескрайние просторы мироздания:
Вокруг исчезло все… Горой вставали волны.По книге Бог читал, все обратилось в прах,И шелест слышался, как будто в небесахЛистает список он, страницу за страницей.Лишь бездна ведала, пронзенная зарницей,Где ныне горы, где людские голоса.С травой морскою кедр в одной волне слился:К звериным логовам рвалась волна другая,И птицы падали в валы, изнемогая.Сквозь воды рвущейся во все концы волныМелькали города, казалось, что видныВерхушки крыш, дворцов уродливые стены,Соборов купола средь зыбкой белой пены.………………………………………………Виктор Гюго. Рисунок Натана Альтмана. 1961
Последний огонек был гребнем вод покрыт.Ни дня, ни ночи нет. Есть только плач навзрыдДа темень. Не давал восток рассвету хода,Казалось, сожрала пучина свет восхода.С небес, раскрывшихся пучиною без дна,Исчезли без следа и солнце, и луна.Из необъятности, из этой черной пастиПолил свирепый дождь и выползло ненастье.Гроза и вихрь свились и бросились в разгул.Из глуби слышались, перекрывая гул,Вселенским ужасом наполненные крики.Вдруг замолчало все. Смирился ветер дикий.Над горной кручею, не устремляясь вниз,Восстал огромный вал и в небесах повис.Закон стихии тверд – усильем небывалымПоследнего орла накрыть последним валом.Конец. Вселенная наказана, и вотНезыблемая мгла легла на лоно вод.Молчание царит в пустом и мрачном мире.Земля, шар водяной среди небесной шири,Беззвучна и темна, бездвижна и гола,Огромною слезой во мраке поплыла.Долголетнее кипучее реформаторство Гюго сказалось в раскрепощении едва ли не всех отраслей писательской работы от окостенелых установок. Решительнее, чем кто бы то ни было из его круга, ломал он привычные перегородки между жанрами, понуждавшие прибегать к заштампованным раз и навсегда условностям-«поэтизмам», освежал свой слог токами обиходного языка. И в этой перестройке, как и в своих вольнолюбивых убеждениях, Гюго по праву считал себя достойным проводником освободительных заветов революции конца XVIII в., отважившимся «на дряхлый наш словарь колпак надвинуть красный».
Нет слов-сенаторов и слов-плебеев! ГрязьНа дне чернильницы я возмутил, смеясь.Да, белый рой идей смешал я, дерзновенный,С толпою черных слов, забитой и смиренной,Затем что в языке такого слова нет,Откуда б не могла идея лить свой свет.………………………………………………Я взял Бастилию, где рифмы изнывали,И более того, я кандалы сорвалС порабощенных слов, отверженных созвалИ вывел их из тьмы, чтоб засиял их разум.Я перебил хребты ползучим перифразам.Угрюмый алфавит, сей новый Вавилон,Был ниспровергнут мной, разрушен и сметен.Мне было ведомо, что я, боец суровый,Освобождаю мысль, освобождая слово.19
Гюго В. Собр. соч. В 15 т. М., 1956. Т. 12.
Могучий дар Гюго, ошеломляющий своей избыточно обильной всеумелостью, воспринимался во Франции XIX века как «неистощимое чудо» (Бодлер) даже теми, кто намеревался в своих исканиях пойти дальше и другими путями. XX век сохранил почтительное изумление перед этой богатырской мощью и в тех нередких случаях, когда оспаривал ее достоинства, ссылаясь на встречающиеся у Гюго пустоты, многословие, гулкие прописи, – так подмечают пятна на солнце.
Хладнокровные мастера