В снегах родной чужбины
Шрифт:
— Где же был? — спросила Тонька.
— Во Взморье приморили его.
— Про меня спрашивал?
— Пошел срать — забыл, как звать! — не сморгнула глазом Симка, опрокинув стакан вина.
— К тебе возникал?
— Куда там! Клевых трахает! Меня угостил по старой памяти.
— Изменился? Иль все такой?
— Да с чего ему меняться, кобелю лохматому? Весь в шерсти, что ведмедь. В койке лешака не отличишь. И злей стал вроде. Хотя он добрым никогда не был, — грустно вспомнила шмара свое — давнее, полузабытое.
Симка, выпив бутылку,
— Ну, что? Передать привет и адресок твоему дружку? — спросила у двери.
— Не надо, не смей! Не спросил, значит, забыл. Сдохла я. А мертвых лучше не трогать, — сказала Тонька, сама не зная зачем.
— Ты мертвая? Чур меня! Что несешь, обалдуйка? Чего кочевряжишься? Иль не живая? Иль не хочешь мужика? А может, заимела? Расколись по-свойски?
— Никого нет! Клянусь мамой!
— Тогда вовсе дура! Не ломайся! Стызди Коршуна на ночь у свиристелок. Пусть согреет по старой памяти! Вон ты теперь какая сдобная! — Симка хватила за бок Тоньку.
— Не хочу! Отгорело!
— Дура набитая! Ну и буду молчать, если он даже спросит. — Та вышла за дверь и громко высморкалась.
Тонька знала Симку много лет. Вместе они не раз бедовали. Знала — лысая не врет. И коль пообещала, Коршун клещами из нее не вытащит адреса. Ни за что не скажет, даже если голова с похмелья отваливаться будет.
Тонька сидела у окна задумавшись. Нынче она все имеет. Одета и обута. Кладовка от харчей ломится. Деньги есть. Ни в чем нужды нет. Но как долго и трудно шла она к этому дню. Могла не дожить. А ведь вот и не думала в молодости, что будет работать, да еще директором свалки! Скажи ей тогда о таком, в кровные враги зачислила бы любого. Сочла б, что смеются над нею. Теперь уж не до смеха.
За окном спешит и смеется, кричит, бежит город. Что ему чья-то судьба? Человек здесь — муравей. Его беды иль радости — никого не трогают. У каждого свои заботы, своя судьба…
На следующий день Тонька пришла на работу пораньше. Договорилась с железнодорожниками, что они заберут у нее со свалки целые штабели бракованных плит, привезенных много лет назад строителями. Подъездные пути решили отремонтировать, пока плиты не развалились вконец, надо торопиться.
Она подошла к будке ханыг. Постучала, зовя на работу. Те мигом выскочили. И закрыли будку на замок, чего раньше не делали. Тонька хоть и удивилась, но значенья не придала. Решила про себя, что ханыги прячут от нее вино. Чтоб не приметила, не ругала.
Но целый день не покидало ощущение того, будто кто-то невидимый постоянно следит за нею, карауля каждый шаг, всякое движение, прислушивается к сказанному.
Она оглядывалась по сторонам. Прислушивалась. Но никого…
«Мерещится», — решила баба. Но вечером, перед уходом домой, заметила человека, скользнувшего в будку и спрятавшегося именно от нее.
Тоньку разобрало любопытство. Она отодвинула в сторону Васю, отжав плечом к стене. Шагнула за угол.
— Привет, кентуха! — вышел навстречу из тени фартовый, которого вся Сезонка звала Фингалом.
Какого
— Не брызгай, дура! Не базлай! Захлопнись! — зашипел Фингал и сунул руку в карман.
Тонька приметила. Взъярилась не на шутку. Кинулась к порогу, схватила вилы, вернулась к фартовому. Тот безмятежно закуривал; оглядев Тоньку, ухмыльнулся:
— На гоп-стоп берешь? Валяй! — расхохотался в лицо Фингал.
— Что надо? — леденил бабу необъяснимый страх.
— Навестить возник. Иль западло?
— Зачем прятался?
— Нипочем не думал! Вот с фраерами склянку раздавили. Потрехали. И кранты! Линять хотел. А тут ты!
— Не темни! Иль водяру тебе не с кем жрать на Сезонке? Что утворил в Охе? Почему здесь толкаешься? Менты тебя ищут? — спросила Тонька.
— Ушлая, падла, доперла! Фраернулся малость. Нельзя мне в Охе возникать! Засекут — хана! Ты ж не засветишь! Своя! — осклабился законник.
— Пришил кого-то?
— Что ты! Я честный вор! Не стопорило, не мокрушник! — показал он ладони.
Тут ханыги из-за угла вышли:
— Отвали от мужика, Антонина! Его фартовые пришить хотят! Пойми! А всего-то! Бабу завел человек. Ребенок вот-вот появится! Он завязать хочет с «малиной», в откол слинять, а пахан ихний велел размазать. Вот и приняли мы его. Стережем от смерти. Что худого в этом? Ты ж немного баба! Больше нашего в тебе тепла должно остаться. Пусть с нами живет. Другого выхода нет. Не гони, не выдай! — просил Василий.
— Значит, отцом скоро будешь?
— Если доживу, — опустил голову Фингал и вздохнул.
— Чего ж не уедешь с нею? На материк, подальше от всех. От прошлого?
— Слинял я с зоны. В бегах уже две зимы. Шмонают меня. Куда сунусь? С одной стороны — лягавые, с другой — фартовые. С третьей — она и сын… Конечно, сын будет! Иного нет! Я ему имя придумал. Хочу, чтоб без кликухи рос. Играл бы во дворе со своими кентятами без шухеру! Да непруха! Пахан разборку собрал. Там все сказали. Либо «малина», либо — хана! Да что мне ботать, сама знаешь.
— Выходит, думаешь, что засвечу? Зря, Фингал! У меня с фартовыми давно завязано! Дыши! Верней, живи! Не все ж сироты да выкидыши. Кто-то должен с отцом расти! А меня не бойся. — Она пошла домой, зашвырнув вилы под будку.
«Верно придумал мужик, уж на свалке никак не будут искать Фингала фартовые! Не додумаются», — мысленно похвалила Тонька мужика. И тут же оборвала себя, вспомнив найденные на свалке трупы.
Но уже на следующий день она не увидела фартового у ханыг. До конца дня Тонька не спрашивала о нем у мужиков. Думала, появится законник возле будки. Но… алкаши даже не оглядывались в ту сторону. Баба поняла: ушел законник, может, даже из-за нее. Не поверил. Но через неделю весь город заговорил о Фингале. А вскоре он и сам появился на свалке с виновником немыслимых слухов — низкорослым красноглазым псом по кличке Джек.