В снегах родной чужбины
Шрифт:
— Зачем, вякни, дышать оставил меня? А ведь мог прикнокать, и не раз! Зачем резину тянешь? Иль с кайфом хочешь ожмурить? Под кокаин? Валяй! Твоя взяла! — разодрал тот рубаху на груди.
— Я — не ты, козел, когда здоровенным мужиком детей придушил голыми руками! Я тебя пальцем размазать мог, только б захотел! Но у меня не твое нутро червячье! Мужика в себе уважаю. Подожду, пока оклемаешься, встанешь на ноги путем. Вот тогда и посмотрим. Но знай, попытаешься слинять, все северные зоны будут знать, что смылся ты от честной разборки со мной. Слинял, как гнилой пес. Сдрейфил, как шкура!
— Я не слиняю. Это — верняк! Но не из-за тебя. Не потому, что воля дороже чести. Нет! Уже больше не смогу. Дышать осталось мало. Не хватит сил на бега. А и дышать на воле не сумею. «Малинам» я теперь без понту. Пока живу. Но уже — жмур. Не следчего и не Коршуна проигрываем мы, Борис. А большее… В ставке — жизнь. И чаще всего своя. А ведь она — одна. Всего одна у каждого! И стопорило, и мокрушник, убивая, не бывают в выигрыше! Судьба их много раз прихватывает за горло. И заставляет подыхать по сотне раз, пока смерть и впрямь не сжалится. Кто тебе в таком расколется? А мне уже терять нечего. Все посеял, что имел. Имя, честь? Они еще в карьере сдохли! И мне не выйти на волю. Уже никогда. Сгнию, как пень! Иль, как Медведь, свалюсь! Фартовые в барак не впустят. Чтоб не заразиться. Выходит, сдохнуть надо мне. Как пидору, за бараком. Даже под шконкой не оставят, чтобы воздух не гноил. Оттого и пошли в бега. Уж лучше самим окочуриться, либо вы, охранники, размажете. Но не фартовые клешнями стопорил. Такое не пережить. Но не пофартило. Выходит, Медведю файней. Я один в проигрыше. Вчистую все продул. И мне к чему защищаться, когда дышать уже незачем? Тебе этого не понять, а мне ничто не изменить. Выходит, ты, как кент, лишь выручишь меня. Чахотку в зоне не вылечить. Я это знаю. А жить и гнить, как параша, кой понт? Избавь меня от мук. И я не пожалею, что встретился с тобой!
— Мерзавец! Ты еще и выгоду ищешь? Свой навар? Уж не прогадал ли, что мне на пути попался? Посмотрел бы на тебя, что сделал бы, окажись на моем месте? — вскипел Борис.
— А ничего! Фартовые с фраерами не махаются! Это западло!
— А дети?
— Ты лажанулся! Тебя засек стремач, когда в ментовку похилял! Это за них и замокрили! Как гнилой корень, сучье семя! Так решила «малина», не я! — Пан вдавил голову в плечи, увидев, как встал, хрустнул пальцами и побелел лицом бывший его шестерка. И, подойдя вплотную, едва сдержался, скрипнув зубами.
— Мокри! Не тяни резину! — вздохнул Пан. И встал перед Борькой во весь рост.
— Лечись, говнюк! — будто плюнул в лицо охранник и сказал уходя: — Моих рук ты не минешь все равно…
Пан больше не пытался бежать из больницы. Даже когда был шанс. Он, словно задетый за живое, не хотел лишиться в этой жизни последнего своего звания. Хотя понимал, что в его положении оно ничего не стоит.
Все надежные кенты, с которыми раньше он жил в фартовом бараке, за организацию бунта оказались в карьере. В живых остались немногие. Да и у них дни сочтены. А те, в бараке, кенты чужих «малин», они не хевра Пану Не зря никто из них не навестил его ни разу. Хотя видели, знали, что вернулся он с карьера. Пока живой…
Фартовый кусал подушку. Обидно. Так больно понимать,
— Ложитесь спать пораньше. Сегодня у вас температура повысилась. Нервничали? — беспокоился тюремный врач.
— Доктор! Не возитесь со мной. Сделайте укол, чтоб враз все кончилось! Ведь нет шансов. Сгорел! Зачем тянуть! Когда-нибудь все равно уходить, — попросил Пан.
— Кто вам такое говорил? Ваша болезнь поддается лечению. Уже кровохарканья стали меньше. Температура снижается. Конечно, не за неделю, но через месяц, другой будем говорить о серьезных результатах.
— Смеетесь? — не поверил Пан.
— Посмеемся вместе: Дайте время, — ответил врач. И, сделав укол, вышел из палаты.
«Неужели это не хана?» — удивлялся Пан, разглядывая себя в зеркало каждую неделю. Он и впрямь стал поправляться. Теперь не походил на черта из карьера.
Иногда он видел в окно Борьку, проходившего мимо больницы. Охранник не смотрел в его сторону. И не заходил. Но о Пане не забывал ни на минуту. Он будто караулил день, когда фартовый выйдет из больницы.
Но шли недели. И врач не отпускал законника в барак, сетуя, что холода могут плохо отразиться на больном, испортят весь результат лечения. И администрация зоны не торопила.
Пан вышел из больнички, когда во дворе зоны полностью растаял снег. Его привели в барак, предупредив, что через три дня для него найдут посильную работу.
К удивлению фартовых, Пан не возмутился, услышав о работе. Молча кивнул головой и занял шконку поближе к печке.
— Все ж выходили? Одыбался? Или стемнили? Чахотку просто так не одолеть, — боялись подходить близко фартовые.
— Оклемался! Кого-то чахотка жмурит. Но фартовых ей не одолеть, — ответил он, смеясь.
— А Медведь?
— Прохватило его, когда уснули в ту ночь в бегах. Он всегда грудью на землю ложился. По старой привычке, чтоб легче смыться в случае шухера. Смерть и застремачила. Прохватила колотуном. И хана. Накрылся кент. Так и в карьере многие загнулись, — ответил Пан.
— Вякни, как там наши дышат? — попросили фартовые, насмелившись, подошли совсем близко. Сели вокруг печки и шконки Пана. Этот на своей шкуре испытал. Живым пришел. Уж он не стемнит: решили законники послушать того, кому верили и кого слушали все «малины» Охи.
Пан с лица потемнел, вспоминать не хотелось. Но законники ждали…
Бывший пахан рассказывал о себе. Скупо. Руки сжимались в кулаки до хруста. Он не замечал, как предательские слезы катились по щекам, падали на грудь.
— Это моя пятая ходка на Колыму. Но никогда, нигде не забывал я званье фартового. Никто не мог заставить меня вкалывать, пахать, как работяги. Сдохнуть? Но ведь в карьере откинули копыта пачки фартовых. Кто их вспомнил? Кого они проучили? Сожгли, как сявок, как говно. Там званье не спрашивают. Никто от своей пайки не отвалит. И на бузу не подобьет. О ней никто не думает. Чуть шаг в сторону, «маслина» в спину и за карьер унесут охранники. Там нет шансов на волю. Кто влетел туда, считай жмуром.