В созвездии трапеции (сборник)

Томан Николай Владимирович

— По тому, что вы спрашиваете, господа, — обращается к ним доктор Гринберг, — я вижу, что вы все еще считаете Холмского психически не вполне полноценным. Однако это не так. Я и мои коллеги, лечившие Холмского и длительное время наблюдавшие за ним, не сомневаемся в нормальном состоянии его психики.

А также фармакологические стимуляторы, как лимонник китайский и женьшень, о действии которых на Холмского я вам рассказывал, применяем мы теперь лишь в самых малых дозах для повышения работоспособности его нервных клеток.

— Да, но память мистера Холмского все еще полностью не восстановлена, — замечает Хейзельтайн. —

И это, конечно, результат посттравматического состояния его мозга.

— А мы не сомневаемся, что это результат лишь психического шока.

И доктор Гринберг снова терпеливо излагает им свою теорию шока, вызванного передачами иностранного радио. В них утверждалось ведь, будто Холмский симулирует умопомешательство, чтобы утаить открытие, сделанное международным коллективом ученых. В результате травмированный в недавнем прошлом, а потому весьма ранимый мозг профессора Холмского под влиянием страха, боязни не вспомнить всего того, что произошло накануне катастрофы, находится сейчас в состоянии психического шока.

С недавнего времени Александр Львович утвердился в этом мнении непоколебимо, однако психологический эксперимент, предлагаемый им теперь для окончательного «расторможения» памяти профессора Холмского, кажется его зарубежным коллегам несколько рискованным. Они долго молчат, прежде чем решаются высказать свое мнение.

И вдруг профессор Фрей предлагает:

— А что, если пригласить сюда инженера Хофера? Профессор Холмский хорошо его знал. Хофер согласовывал с ним установку какой-то аппаратуры ускорителя накануне катастрофы. Я вообще думаю, что подвело их тогда не какое-то новое явление природы, а несовершенство их ускорителя. Он ведь тоже был принципиально новым, и эксплуатировали они его впервые.

— А я не уверен в этом, — возражает Фрею один из американских психиатров. — В ускорителях, по-моему, просто нечему взрываться.

— А жидководородная пузырьковая камера? — заметил профессор Фрей. — Разве вам не известно, что даже небольшая утечка водорода или проникновение воздуха в такую камеру могут привести к образованию гремучего газа и взрыву? Если мне не изменяет память, то в этих пузырьковых камерах никак не меньше пятисот, а то и шестисот литров жидкого водорода.

— Не думаю, однако, чтобы она взорвалась в результате несчастного случая, — загадочно произносит профессор Хейзельтайн. — Тут что-то другое, и, кажется, по нашей с вами специальности…

Все недоуменно смотрят на Хейзельтайна. Даже его соотечественнику не ясна его мысль.

— Я имею в виду психопатологию, — уточняет Хейзельтайн, хотя мысль его не стала от этого понятнее.

А Хейзельтайн не торопится с пояснением. Он, пожалуй, и не добавил бы ничего более, если бы не попросил его об этом профессор Фрей.

— Дело в том, что доктор физико-математических наук Харт Харрис, входивший в состав американской группы ученых, лечился у меня. Правда, это было довольно давно, но он страдал тогда манией преследования.

— А какое же отношение имеет это к цюрихской катастрофе? — пожимает плечами соотечественник Хейзельтайна.

— Может быть, и никакого, но, может быть, все-таки имеет….Дело, видите ли, в том, что перед отъездом из Штатов я посетил его вдову. Она мне рассказала кое-что такое, что невольно насторожило меня. На Харриса последнее время наводила чуть ли не панический страх возможность

глобальных последствий современного физического эксперимента. Он уверял жену, что сделает все возможное, чтобы предостеречь человечество от неизбежной, по его мнению, катастрофы. А перед самым отъездом из Штатов в Швейцарию Харрис заявил ей, что готов ради спасения человечества не пощадить даже собственной жизни.

— А что же жена его молчала об этом? Как могла не сообщить?

— Спокойствие, спокойствие, дорогой коллега! — кладет руку на плечо своего соотечественника Хейзельтайн. — На Харриса это лишь находило иногда. Вообще же он был очень рассудительным человеком, и жена не считала его способным на безрассудные поступки.

— А я вообще не вижу связи всего того, что вы рассказали нам, уважаемый мистер Хейзельтайн, с тем, что произошло в Цюрихском центре ядерных исследований, — спокойно замечает профессор Фрей.

— А я вижу, — мрачно произносит Хейзельтайн. — Харрис, одержимый идеей предостережения человечества от опасных экспериментов, мог принести в жертву не только себя. Он мог не пощадить и своих коллег, ибо был не вполне вменяем. Сумасшедших вообще гораздо больше, чем считаем даже мы, психиатры. А у большинства физиков, по моему глубокому убеждению, мозги явно…

— Ну, хорошо, мистер Хейзельтайн, — деликатно прерывает американца профессор Фрей. — Может быть, вы и правы. Не будем, однако, обсуждать сейчас этой проблемы. Вернемся к Харрису и допустим, что он действительно решил подорвать Цюрихский центр ядерных исследований, но каким же образом?

— Да с помощью хотя бы той же жидководородной камеры, о возможности взрыва которой сами же вы только что говорили. Мог использовать и еще что-нибудь, не менее взрывчатое.

Мысль эта кажется настолько чудовищной, что долго никто из психиатров не может произнести ни слова.

— Чем же тогда может помочь в разгадке тайны цюрихской катастрофы Холмский? — спрашивает первым пришедший в себя профессор Фрей.

— Да хотя бы подтверждением того, что никакого нового явления природы они не обнаружили, — отвечает ему Хейзельтайн. — В этом случае мое предположение обретет реальность.

— Ну, а если мощный цюрихский ускоритель дал возможность проникнуть в новую сферу материи?

— Не будем сейчас ломать головы и над этим, — предлагает Фрей. — Наша главная задача — окончательно восстановить память профессора Холмского, а уж он потом поможет физикам разгадать тайну катастрофы Цюрихского центра ядерных исследований. А доктор Харрис, даже если он и был одержим какой-то манией, безусловно прав в одном — на нас, ученых, действительно лежит большая ответственность за судьбы человечества. Во всяком случае, не меньшая, чем на государственных деятелях. И знаете, господин Гринберг, мне очень понравилось выступление вашего крупного ученого на одной из международных конференций в Дубне. «Я подошел к концу своего обзора, — сказал он в своей заключительной речи на этой конференции, — и вполне понимаю, что он далек от совершенства. Следуя намечающейся традиции, я не упоминал ни имен, ни лабораторий, ни даже стран, в которых были выполнены те или иные исследования. Пусть сознание того высокого духа коллективизма, который начинает развиваться в современной науке, заменит мелкое тщеславие. Это будет подкреплять надежду человечества на возможность лучшего будущего».