В созвездии трапеции (сборник)
Шрифт:
И вдруг чей-то испуганный крик:
— Посмотрите, что творится на экране осциллографа!..
Кто-то подал команду выключить ускоритель, а он, профессор Холмский, бросается к детекторам излучения… А потом. Потом поспешная обработка данных. Гул электронных машин и невероятные результаты вычислений! Это кого-то настораживает, Уилкинсона, кажется… А он, Холмский, требует прекратить эксперимент, осмыслить показания приборов. Но Роджер слишком уж торопится… И снова перед глазами ослепительное пламя взрыва и падение в бездну…
Больше Михаил Николаевич уже ни о чем не может думать. Он бросается на диван и бессмысленно смотрит в потолок.
А вечером вместе с Евгенией Антоновной приходит очень веселый, как всегда, доктор Гринберг.
— Снова будете производить надо мною эксперименты? — с трудом улыбаясь, спрашивает Михаил Николаевич.
— Зачем же эксперименты? — искренне удивляется Александр Львович. — Они и раньше производились только по вашей просьбе. А сейчас мы устроим маленький праздник. Вот торт и шампанское! Я купил это потому, что у вашей жены сегодня знаменательная дата. Ровно десять лет назад она пришла в мою клинику. А пятнадцать лет назад я впервые увидел ее в аудитории медицинского института, в котором читал тогда лекции.
— А меня, значит, даже не посмотрите?
— А чего вас смотреть? — пожимает плечами доктор Гринберг. — Я больше не считаю вас больным.
— А кем же — симулянтом?
— Зачем симулянтом? Вы выздоравливающий, как те, которые были в батальонах выздоравливающих на фронте. Они не лежали уже в госпиталях, а зачислялись в подразделения армейских запасных полков для прохождения боевой подготовки.
— А потом в маршевые роты? — очень серьезно спрашивает Михаил Николаевич.
— Да, в маршевые роты и батальоны, — так же серьезно отвечает ему доктор Гринберг. — Чтобы снова на врага, снова в бой!
— Вы, значит, считаете, что и мне пора?
— Да, пора и вам.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
«Надо взять себя в руки и начать работать», — твердо решает Холмский, проснувшись на следующий день. А после завтрака, как только Евгения Антоновна и Лена уходят, садится за свой письменный стол.
«Нужно вспомнить всё по порядку. В хронологической последовательности. Может быть, с самого того дня, когда я впервые переступил порог Международного центра ядерной физики? Когда же это было? Всего год назад, а кажется, что прошла с тех пор целая вечность. Пожалуй, следует попробовать записать все это в мемуарной манере. Вспомнить людей, их внешний облик, характеры… Математика Анцыферова, например. А какой же он? Мы ведь так подружились с ним за те дни, неужели я забыл, как он выглядит? Кажется, высокий, худощавый. Нет, толстяк, похожий чем-то на Александра Львовича. Но почему же тогда все называли его Дон-Кихотом? Уж скорее бы Санчо Панса… Путаю я его с кем-то…»
Как ни напрягает Михаил Николаевич память, образ человека, с которым он довольно близко сошелся в Цюрихе, так и не возник в его сознании. Не может он вспомнить и инженера Кузнецова, ведавшего вместе с англичанином Гримблем наладкой электрофизической аппаратуры, хотя вчера еще его образ возник перед его глазами, как живой. А физика Уилкинсона Михаил Николаевич не может вспомнить теперь даже по фамилии.
«Что же это со мной такое? Почему снова не помню ничего? Все еще болен? Зачем же тогда Александр Львович уверяет, что я здоров или почти здоров? И не лечит… Женя, правда, ежедневно делает уколы, а меня нужно, наверное, в клинику… Разве они не заинтересованы вылечить меня поскорее? Не известно им разве, что передает иностранное радио? Да и в газетах пишут, конечно, об этом… Пожалуй, мне не нужно было слушать эти передачи. Я бы тогда не боялся так, что мне ничего не удастся вспомнить…»
И тут в его памяти всплывают школьные годы, занятия спортом — снарядной гимнастикой. Тогда Холмский увлекался турником (сейчас он называется, кажется, перекладиной) и неплохо работал на нем до тех пор, пока не сорвался во время исполнения «солнца». Упал, правда, довольно удачно, без серьезного увечья, но сознание потерял. С тех пор чувство страха сковывало его при одной только мысли о возможности нового срыва… Что-то похожее на то состояние неуверенности в себе испытывает он и теперь. Наверно, это не пройдет само собой и уж конечно не так скоро.
Если бы не этот шум за границей, он уехал бы в какое-нибудь дальнее путешествие, отключился, убежал бы от мрачных мыслей.
«А что они передают теперь? — Холмский бросает встревоженный взгляд на радиоприемник. — Может быть, поняли наконец нелепость своих подозрений и утихли? А что, если включить радио и послушать еще раз? Теперь-то уж ничем больше они меня не удивят…»
И он включает приемник, настраивая его на диапазон коротких волн.
Из стереофонических динамиков слышится то веселая музыка, то умопомрачительная колоратура какой-то певицы, потом отрывок из пьесы Шекспира — что-то похожее на монолог Гамлета… Но вот наконец характерный голос диктора британской радиовещательной корпорации.
Рука Михаила Николаевича перестает вращать ручку настройки. Он усиливает громкость и прислушивается. Дикторский баритон сообщает о недавних событиях в Латинской Америке. Затем Холмскому приходится прослушать информацию об англо-американских отношениях и познакомиться с проблемами «Европейского экономического сообщества». И лишь после международного обозрения начинается наконец то, из-за чего он включил приемник.
«Мы уже сообщали вам, господа, что американское правительство обратилось недавно к Советскому правительству с предложением продолжить физический эксперимент в Международном центре ядерных исследований, прерванный катастрофой. В Вашингтоне официально объявлено сегодня, что русские дали наконец свое согласие сотрудничать с американскими учеными. Восстановительные работы, самостоятельно начатые американцами еще на прошлой неделе, скоро завершатся, и тогда захватывающий и, видимо, небезопасный эксперимент будет продолжен. Мы беседовали в связи с этим с почетным членом Лондонского королевского общества содействия успехам естествознания сэром Чарлзом Дэнгардом, который так проконсультировал это сообщение:
«Если русский профессор Холмский не симулирует потерю памяти, а действительно лишился рассудка, никто в мире не узнает, значит, что же произошло в Цюрихском центре ядерных исследований. Возобновлять в подобных обстоятельствах этот эксперимент могут только самоубийцы».
А известный физик Джордж Кросс совсем другого мнения. Он не сомневается, что Холмский лишь симулирует сумасшествие, и потому всё, что произошло в Цюрихе, хорошо известно русским. Они, однако, готовы, видимо, послать на явную смерть других своих ученых, которые примут участие в продолжении этого рокового эксперимента, лишь бы только скрыть от мировой общественности тайну, которой владеют. И кто знает, может быть, в недалеком будущем тайна эта даст им возможность неограниченно господствовать над миром…»
— Бред!.. — шепчет Холмский, с яростью выключая приемник. — Чистейший бред сумасшедших!
Но теперь он теряет способность мыслить связно:
«Неужели мы согласились? Нет, это провокация! И почему обязательно «самоубийцы»?.. Там была ошибка… Да, да, была какая-то ошибка! Кто-то ведь предупреждал… Уилкинсон, кажется… И я… Да, я тоже сделал какие-то расчеты, хорошо помню это… И предупредил их. «Самоубийцы»!.. А может быть, и в самом деле? Но нужно же что-то делать… Поговорить… Да, обязательно поговорить с Олегом!»