В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Том 3, часть 4
Шрифт:
Я остановилась, глядя на койку, на которой, опутанная проводами и трубками с дренажами, торчащими из груди, посередине которой приклеена повязка, а под ней, ясно, длинный шов. Такой был у Тани, но я никогда не знала, откуда он там взялся, сама она отшучивалась, и я поняла только, когда уже училась в медицинском, поняла окончательно. Хотя ходили неясные разговоры, когда Таня лежала в больнице после выкидыша, но я не придавала значения, не желая вникать в её проблемы больше, чем уже была вовлечена.
И вот теперь… я стояла здесь и смотрела на неё. Я вдруг вспомнила, что я сделала тогда с ней, но вот он, Марат, тут же, так никуда и не делся, всё возле, а Марат тоже не самый худший был юноша
И всё же… Я могу не делать того, зачем меня послали. Я могу отдать любую яйцеклетку из нашего банка, кто и когда заметит разницу? Никто и никогда. Ведь гарантий сходства никаких нет, это вам не синий и жёлтый смешать, и то получатся разные оттенки зелёного, если чуть-чуть изменить пропорции, в яйцеклетке нет копии женщины, в теле которой она произведена, там всего лишь зашифрованный код всех поколений её предков. Так что никто и никогда не узнает о подмене. Ну, а эмбрион… ну не получилось, разрушился. И так 99,9 процентов, что он погибнет. Я могу это сделать. Могу оставить ей её ребёнка, и не трогать её клетки, отдам клетки тех, кто добровольно продал… Да, за моей спиной стоит охранник, но что он понимает? Я просто заставлю его выйти, я в любом случае сделаю это, потому что манипуляция не для глаз посторонних, тем более мужчин. Я могу… могу, и всё это без риска для себя…
Я обернулась, показала охраннику, куда поставить аппарат УЗИ, он был на батарейках, так что мне его помощь не нужна даже в этом.
– Выйдете пока, – сказала я ему.
Он только кивнул. Я подошла ближе к кровати… да, пикает аппарат, шуршит ИВЛ, лицо перекрывает эта маска… Но это Таня. Таня… один взгляд на которую всегда вызывал во мне волнение восторга, потому что как я ни ненавидела её, но смотреть на неё без восхищения не могла, таким прекрасным и гармоничным было её лицо, таким изящным и грациозным тело, движения, будто она репетирует их перед зеркалом целыми днями, полны мягкой силы и гибкости настолько, что хочется им подражать. Но как подражать её нежному голосу, звенящему как струна, журчащему смеху? Как подражать вот этому всему, из чего состоит она вся, и всегда будет такой, даже когда станет старухой, останется притягательной. Если она притягивает меня, то как она действует на тех, кто никогда не испытывал ненависти к ней?
Я прикоснулась к её лунным волосам. Удивительно, какие они мягкие и тонкие, я не знала прежде, я думала они как мои – плотные и густые, нет, её совсем иные, так и гладила бы их, запуская пальцы к тёплой голове, накручивая вокруг фаланг, они как дистиллированная вода, такие же нежные, неплотные…
Удивительные тёмные, почти чёрные брови и такие густые, как это странно у такой блондинки, они узкими красивыми линиями уходили к вискам от тонкой переносицы, и никаких лишних волосков, с которыми, к примеру, постоянно боролась я, доводя от природы густые брови до состояния ниточек. А она ничего никогда вроде и не делает и остаётся вот такой прекрасной. Господи, какое лицо… Наверное, если бы кто-то хотел создать нечто идеальное, он должен был бы смотреть на неё. Вот этот идеальный широкий лоб, кто вымерял его и какой линейкой, чтобы он был вот таким под правильной скобкой волос над ним, выпуклый и светящийся. Эти ресницы, блестящие тёмным шёлком, я не вижу сейчас её глаз, но я знаю, какие они, какой в них глубокий синий цвет, какие широкие в них зрачки, кажется, в них отражается половина мира. Я не могла, как следует видеть губы, между них была вставлена трубка для дыхания, но их чёткая красивая линия была мне хорошо видна,
Она очень похудела, это даже удивительно, как хорошо я помнила её лицо, и сейчас я вижу, как ввалились у неё глазницы и выступили скулы, даже на висках над скулами появились небольшие западения… Ты очень больна, Таня, и, может быть, ты даже не останешься жить, может быть, все твои мучения вообще напрасны, а я… А может быть, я дам тебе вторую жизнь, если заберу сейчас твои клетки. И шанс твоему ребёнку, который, возможно, сейчас обречен?
Но нет, ты хочешь уговорить саму себя, что действуешь не в интересах извращённых злодеев. Ты воровка, ты пришла её ограбить. Ты уже делала так с ней, ты уже украла у неё чудо первой ночи любви, утопив её в дурмане.
Она сама виновата. Сама! Сама…
Конечно, сама. Уже тем одним, что она приехала в Кировск и нарушила там весь порядок, который так хорошо складывался вокруг тебя. Внесла неправильность, какой-то изгиб, даже слом, и перемешала все краски, как вечно делала на своей палитре и притом у неё выходили самые лучшие эскизы. Ох, как же я её ненавижу за то, что не могу не восхищаться ею. Даже вот такой, обнажённой передо мной, даже растерзанной… а я пришла ещё дотерзать её. Забраться в святая святых её глубин и загадок…
Вдруг какой-то шум за дверью отвлёк меня от моих тяжёлых размышлений. Я вышла в коридор и увидела… даже Вьюгин оказался здесь, он пытался прорваться в реанимацию, из которой выгнали всех, чтобы я могла сделать то, для чего пришла. Даже Вьюгин. Даже он по сию пору верен ей, вон побелел глазами, узнавая меня. Они все обожают её, все превозносят, восторгаются, не видят недостатков. И это не ослепление, это длится и длится…
Наверное, если бы не появился Валера Вьюгин, всё сегодня могло пойти иначе…
Глава 4. «Гуляй!»
Было очень больно. Очень больно и горячо в груди, я видела жар, который пристроился там и шевелился, будто он живой. А он и был живым, потому что это шар огня. Потом он перестал ворочаться, просто немного успокоился, остановился и улёгся.
А потом появилась другая боль, второй горящий шар вторгся в живот. И я снова перенеслась во времени и пространстве в затхлую психбольницу и увидела серое лицо Костеньки над собой, его большие красные губы, которыми он неизменно целовал меня там, но к счастью, ни разу не коснулся лица, предпочитая смотреть в него, не мигая, словно снимал на фотоплёнку… как это было больно… как больно, знает только тот, чью рану тревожили день за днём, срывая струпья и полосуя одним и тем же тупым орудием вновь и вновь…
Мне так захотелось закричать и сбросить всё это, сделать то, чего я не могла сделать с Костенькой. Ну, я так и сделала, потому что терпеть было уже нельзя, ещё раз невозможно…
– Ш-ш-ш, Таня, чего ты кричишь? – я услышала тихий Валерин голос. И этот голос улыбался. – Я сейчас достану трубку, и будешь дышать сама. Слышишь?
Я открыла глаза, и, наконец, смогла дышать.
– Слыш-шу… – просипела я и закашлялась, потому что в горле жгло и саднило, очень знакомое чувство, пережитое уже не раз в детстве.
– Как ты чувствуешь? – спросил Валера, продолжая улыбаться.
– Плохо, как… что ты… спрашиваешь… – разозлилась я, вот что улыбается?
Было холодно, я обнажена, представляю, как я хороша перед ним, лежу распластанная, на грудине нашлёпка, небось, и груди наружу, рёбра тощие… Стыдоба-позорище… Я хотела немедленно прикрыться, но не удалось, оказалось, руки привязаны, меня накрыла волна паники, и я забилась в отчаянии.
– О, Господи… что это… что это?! – со слезами буквально просипела я, крик вышел таким…