В Суоми
Шрифт:
— Два года назад умер его отец, мой муж, и сыну пришлось уйти со второго курса вуза, чтобы заняться хутором. Ведь без хозяина нет и хозяйства, — сетует на судьбу мать.
Но все же ему удалось в прошлом году съездить в туристскую сельскохозяйственную экскурсию в Соединенные Штаты, чтобы посмотреть, как там хозяйствуют фермеры. А в будущем году он собирается в Москву, на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку.
— Побывавшие там друзья наши рассказывают, что можно кое-чему научиться, — говорит мать.
Сын кивком подтверждает ее слова и заводит речь о хуторе.
— Да, у нас работают шесть батраков, мать и я. Жена в счет не идет. Она пока хозяйством не занимается. У нас двести гектаров земли и пятьдесят гектаров леса. На ферме полсотни коров, есть свиньи, овцы. Были куры, но пришлось их летом прирезать, — цены на яйца на рынке очень низкие… невыгодно.
Как справляются с этим хозяйством?
— На ферме заняты три батрака, три других — летом на полеводстве, а зимою — в лесу.
— Как же трое справляются с двумястами гектарами?
— А у нас половина земли под многолетними травами — клевер и тимофеевка. Раз в три-четыре года надо посеять, а потом лишь два раза за лето скосить. Есть трактор и косилка к нему. На остальной земле гектаров по сорок занимают рожь и овес… Это для концентрированных кормов. Гектара два — сахарная свекла, десять гектаров — картофель. Небольшие огороды. Но они для собственного потребления. Удобрений органических хватает — от своих коров. Идемте посмотрим коровник.
Я немного отстаю, чтобы рассмотреть диплом, висящий в рамочке на стене, под олеографией.
Оказывается, это памятная грамота, которая была выдана всем участникам похода лапуасцев на Хельсинки — похода, ознаменовавшегося избиением рабочих и прогрессивных интеллигентов, разгромом профсоюзных и левых организаций. Подписал грамоту сам лапуаский вожак — Косола.
Догоняю нашу группу уже около самого коровника, первый этаж которого сложен из грубого, естественного камня. Коровы находятся на втором этаже и заходят туда по широкому деревянному настилу. Коровы на втором этаже — это придумано для облегчения труда. В полу здесь круглые люки, и не надо собирать навоз. Струей из шланга его сбрасывают через эти люки вниз, в первый этаж, который служит навозохранилищем. Исходящее от него тепло (биологическое отопление) повышает зимой температуру в коровнике на несколько градусов. Корм, клеверное сено наверху, на чердаке… Есть и водопровод и запарочная.
— Это все соорудил мой отец, — с гордостью говорит молодой фермер. — А он нигде не учился. Своя голова. Свои руки. Средний удой? Четыре тысячи литров с коровы. Жирность молока? В среднем четыре и восемь десятых процента.
Начинаем вычислять.
Пятьдесят коров по четыре тысячи — получается двести тысяч килограммов молока. Сколько же это на сто гектаров?
Справочник сообщает, что в Финляндии на 100 гектаров пашни приходится 74 головы крупного рогатого скота, 12 лошадей, 18 свиней, 29 овец и 233 штуки домашней птицы.
— Бросьте, товарищи, считать «на сто гектаров». Давайте лучше вычислим выработку на одного человека, давайте мыслить экономически, — перебивает эти расчеты наш экскурсант-экономист.
— Давайте, — соглашаемся мы. — Три человека на ферме. Три — на кормодобывании…
— Добавьте труд хозяина и хозяйки, — говорит молодой человек, показывая на свои отнюдь не изнеженные руки.
— Значит, восемь работников, — продолжает считать экономист. — Получается по двадцать пять тысяч литров молока на одного человека, занятого в хозяйстве, или, иначе говоря, по тысяче сто килограммов масла в год. Это — да!
— Тут уж феодалу было бы чем поживиться при такой производительности, — вспоминает кто-то объяснения случайного спутника по автобусу, почему в Финляндии не было крепостных.
— Ну, капиталист «изящнее», чем помещик, облегчит карман крестьянина. Правда, работают батраки здесь, конечно, как проклятые. Им, наверное, и гривенника с литра не перепадает…
Но этих слов уже никто не переводит хозяину, тем более что на вопрос о том, как оплачивается труд батраков, он поругивает профсоюзы и дает уклончивый ответ… А на вопрос о том, нельзя ли поговорить с батраками, отвечает довольно решительно, что если бы они отвлекались на разговоры с посетителями, то выработка была бы у них меньше, чем та, которую мы подсчитали очень тщательно. Однако, если мы останемся до конца рабочего дня — пожалуйста, он не имеет ничего против беседы.
Впрочем, это он может обещать нам вполне спокойно, так как слышит, что гид торопит. В городе нас ждут.
Прощаемся с молодым фермером, который говорит, что мы первые русские, с которыми ему довелось встретиться в жизни.
В тот день я особенно жалел, что нет рядом писателя Пентти Хаанпяя, на встречу с которым я так надеялся. Он-то по-настоящему знал сельское хозяйство Финляндии и многое мог бы порассказать. В 1955 году, возвращаясь из Народного Китая на родину через Москву, он приглашал побывать у него в деревне Пийппола. Но, приехав сюда, я узнал, что всего несколько дней назад Хаанпяя утонул в озере.
Пентти Хаанпяя, которого критики назвали «славным сплавщиком», немало писал о земледельцах, в упорных трудах возделывающих свои каменистые участки, входящих в долги, разоряющихся, но даже в самой тяжкой беде любящих шутку. Его отец был крестьянин. Да он и сам работал в хозяйстве отца, а затем, окончив народную школу, занимался земледелием. И писал он о лесорубах и о сплавщиках потому, что был и лесорубом и сплавщиком.
«Великолепное зрелище, — писал Хаанпяя о своем герое Эса Хернейнене, — этот полуобнаженный человек на болоте, под солнцем. Напряженные движения мускулов, верные и хорошо рассчитанные взмахи лопаты, легко выбрасывающие черные, пропитанные влагой пласты земли. Было наслаждением ходить за тянущими бороны лошадьми, видеть, как прямо и красиво ложится первая борозда, как постепенно сглаживаются неровности почвы. Было радостно на душе, когда над болотом воздвигался первый сарай, из трубы поднимался первый дымок, когда первый пар в новой бане ласкал кожу, когда первый родившийся здесь теленок бессмысленно тыкался на дворе то туда, то сюда. Потом поднялась первая молодая картошка, впервые повеяло ароматом из риги, и на стол в один из субботних вечеров был поставлен первый пресный ячменный хлеб».
Любовь к простому труженику, близость к горестям народным, поэзия земледельческого труда стали традицией классической финской литературы.
Но Пентти Хаанпяя не подражатель, он — продолжатель.
В его повести «Хозяева и тени хозяев» во всех подробностях показано, как разорялось финское крестьянство и в годы мирового экономического кризиса тридцатых годов.
Да, разговоры о независимости, самостоятельности крепкого крестьянского хозяйства — это миф. Даже «крепкие» крестьяне, хозяйствующие с помощью батраков на хуторах и сами мнящие себя хозяевами, — лишь подставные лица, тени настоящих хозяев. Настоящими же хозяевами, подлинными владельцами земли и труда земледельцев являются банки и крупные акционерные общества.