В Суоми
Шрифт:
В бессильной злобе опускает он руку.
И снова взваливает на плечи груз и тащится вперед.
Кончаются низины, и волны лесного океана как бы замерли перед огромным девятым валом — отсюда уже идет неуклонный подъем.
Лундстрем хочет поднять на плечо ношу, силы изменяют ему, и ноша рушится обратно на землю.
— Сатана-пергела! — озлобленно ругается он, и вместе со злобой приходят к нему силы.
Он взваливает на плечи ношу и начинает взбираться вверх.
Камешки, срываясь, ускользают вниз из-под ног, земля осыпается. Лундстрему приходится опускаться на четвереньки и, упираясь ногами, цепляясь руками за выступающие из-под земли узловатые корни, ползти, волоча свой груз, вперед. Скоро руки его покрываются царапинами, а сучья рвут брюки и куртку.
Ему приходится все чаще останавливаться, чтобы отдышаться; у него начинает кружиться голова.
На широкой площадке он оставляет свою ношу и спускается за новой. Но ему теперь надо пройти еще вперед без груза, налегке, чтобы высмотреть путь, места, где можно уверенно поставить ногу.
Потом он опять бредет вниз и снова волочит винтовки и патронные ящики.
Остановившись на площадке, отгибаясь назад, чтобы размять ноющие мышцы — так учили его в гимнастическом обществе, — он видит вершины деревьев, взбирающихся в гору, и думает: «Эх, хорошо было бы построить здесь канатную дорогу! Весь груз был бы поднят на вершину в два счета. Но канатной дороги здесь еще нет, и поэтому пожалуйте, господин Лундстрем, к своему грузу».
Он идет осторожно и тяжело дышит. Но вот он поскользнулся, и шерстяное одеяло, развязавшись, бросило ему под ноги патронный ящик и отпустило вниз связку винтовок.
Ящик ударил по ноге.
Связка, поднятая с таким трудом на высоту, летит, катится по земле, устремляется вниз. Она стучит, ударяясь о стволы.
— А, ты так? — кричит в отчаянии Лундстрем. — А, ты так?
Он, срываясь, прыгая, бежит за своей ношей, которая лежит, остановленная темной елью. Отдышавшись, он толкает груз перед собой по земле, потом поднимает на плечо и снова начинает подъем.
Он бережно несет связку.
Оружие! Разве в бессонные ночи перед восстанием не о тебе первая и последняя мысль? Разве перед боем, в битве и после схватки не о тебе первая дума бойца? Как выйти без тебя на улицу и строить баррикады, как драться без тебя со свиноголовым шюцкором, уничтожившим столько лучших сынов Суоми?
Кто расскажет о радости и гордости владения оружием, оружием, уничтожающим врага? Кто расскажет об отчаянии, с которым прятали и закапывали оружие разбитые красногвардейские отряды, сохраняя его для будущих битв, укрытых в соломе, в поленницах дров маузерах, наганах и браунингах? Оружие! Ты нам еще нужно, и мы сохраняем тебя и учимся владеть тобою, готовясь к новым боям.
Нет, Лундстрем не мог бросить на своем пути ни одной винтовки, ни одного боевого патрона. И он продолжал тащить их, несмотря ни на что, сатана-пергела! — несмотря на боль в пояснице, головокружение, недоедание и дождь.
Поэтому, не дотянув с сотню метров до вершины весь свой груз, Лундстрем заканчивает трудовой день. Он начинает подсчет. Считает отдельно патронные ящики и связки винтовок.
Что это? Почему не хватает двух ящиков и одной связки винтовок?
Он еще раз пересчитал — то же самое. Тогда он наломал сучков и против каждого ящика и каждой связки положил сучок, потом собрал их и сосчитал. Нехватка явная. Не мог же он подряд столько раз обсчитаться! А может быть, он на последнем привале оставил? Нет, не оставил. Но ведь нельзя ни за что поручиться. Как это нельзя, когда он твердо знает, что не оставил!
Ну, незачем мучиться, проще пойти вниз и посмотреть. И вместо того чтобы отдохнуть, как он это собирался только что сделать, Лундстрем быстро спускается с горы. Он на ходу осматривает кусты — ничего нет.
Он доходит до места последней стоянки — и там нет. Он медленно подымается к своему транспорту и, задыхаясь, снова быстро его пересчитывает.
Нехватка налицо.
— Что же делать? Что же делать? — бормочет он и медленно подымается на самую вершину.
Там полянка. Сразу размякнув и отяжелев, он садится на валун и закрывает лицо исцарапанными ладонями.
Ему кажется, что он громко, на весь лес, кричит и душа у него горит, а на самом деле он беззвучно плачет. И слезы, подступая волнами, душат его.
А далеко под ним расстилается закат, и стоят у дальних и близких озер тихие, раскрашенные осенним золотом и багрянцем лиственные и темной зеленью хвойные леса.
Вокруг так тихо, что можно услышать, как бьется сердце. Лундстрем отрывает ладони от глаз и видит это тихое великолепие северной осени. И свинцовый блеск озер.
Он медленно, про себя, начинает считать и насчитывает одиннадцать озер. И каждое имеет свой особый блеск, с розоватым оттенком от закатного света, и каждое окружено лесами. Лундстрем начинает приходить в себя.
Как хорошо он сделал, что поднялся сейчас на эту волшебную вершину! Не на этом ли камне пел Вяйнямёйнен свои руны?
Но солнце заходит, и этот прекрасный мир уходит от глаз Лундстрема. Он едва находит дорогу к своему транспорту…
Спуск удобен тем, что груз толкает вниз и не дает остановиться. Тяжесть заменяет разбег. Правда, иногда налетишь на дерево и больно ударишься, но все-таки это веселее медленного подъема, когда напрягаешь все мышцы ног, рук, спины и живота и все-таки почти не движешься с места.
Он лег на живот, чтобы напиться чистой, родниковой воды, и ему не захотелось вставать.
Несмотря на непрерывную ноющую боль, равномерно разлитую по всему телу, ему кажется, что он стал совсем невесомым. Но стоит присесть на кочку или на валун — и тело начинает ощущать всю свою неизмеримую тяжесть, которая гнет к земле.
Ночь застигла его у костра; он собирал в ладонь крошки хлеба, бережно отправлял их в рот и заедал пригоршней брусники.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Очередной день, шестой с тех пор как ушли товарищи, начался по-обычному. Но ему не суждено было по-обычному кончиться. Началась океанская рябь и зыбь кочковатых низин. Лундстрем научился уже различать тишину и поэтому услышал незнакомые лесные шумы — приближение людей — еще задолго до того, как они появились перед его глазами.
Он торопливо сошел с тропы, пошел в сторону, в лес; отойдя метров двадцать, сложил свою ношу, пряча ее за опущенными до земли ветвями раскидистой ели, и, тяжело дыша, вытащил маузер.