В Суоми
Шрифт:
И они пошли в лес на работу.
Инари остался один. Он вошел в барак.
Сразу было видно, что здесь нет хозяйки. Огонь в каменном очаге затухал, и горький дымок щекотал ноздри.
Осколок грошового зеркальца, бреясь перед которым видишь только клочок бороды, был прикреплен к столбу, поддерживавшему бревенчатую крышу, скаты которой одновременно были боковыми стенами. На одной из постелей храпел человек.
Инари подошел к нему и растолкал.
— Эй, пора на работу! Потеряешь место!
Тот поднял на Инари мутные глаза и снова опустил тяжелую голову. Он был болен.
Когда вечером возвратились парни с работы, уже закипал кофе и Инари возился у очага с видом старожила.
— Ему плохо! — показал Инари на больного.
— Понимаешь, нет горячей жратвы, только кофе, а остальное всухомятку, — говорил Унха.
— Куда же ты высыпал все свое барахло из мешка? — спросил Каллио.
Но Инари так взглянул на него, что он сразу прикусил язык и почувствовал себя обладателем какой-то новой тайны. Он знал характер Инари, знал, что Инари не может жить без разных секретов. Но разве Инари теперь станет что-нибудь скрывать от него, после того что было осенью? Ладно, наедине он все выспросит у него.
И Каллио свысока посмотрел на Унха, который ничего не знает, и затянулся дымом из трубки.
Парни закусывали, запивая второпях непрожеванные куски сала горячим кофе.
Разговаривать было лень, веки смежал сон.
Инари положительно повезло с работой. В барак зашел десятник Курки и сказал:
— Из вашего барака один сегодня не вышел на работу. Если он чем-нибудь недоволен, то пусть идет ко всем чертям, на его место найдутся десятки.
Никто ничего не ответил, и от молчания Курки, очевидно ожидавший возражений или оправданий, рассвирепел еще больше, он побагровел и громко закричал:
— Пусть сейчас же собирает манатки и убирается вон!
Тогда Унха сказал:
— Господин десятник, он совершенно больной и, наверно, скоро умрет, тогда мы его и вынесем на улицу. — И он кивнул в ту сторону, где лежал больной.
Десятник посмотрел на больного и сказал уже спокойнее:
— У нас здесь не больница. Но, конечно, если он не может выйти, пусть отлеживается денек-другой.
И тут выступил Инари и сказал, что вот он сегодня пришел и не имеет еще работы, что он с благодарностью стад бы на место больного, пока тот не выздоровеет, потому что десятник сам понимает, что возчик и один вальщик — это не то, что возчик и два вальщика.
Гнев отошел от сердца Курки, и вежливый разговор Инари понравился ему.
— Это меня не касается, я веду расчеты с возчиком, но, если он тебя возьмет, я возражать не буду. Ну, ладно, спите с богом!
И он вышел.
— Тоже, хлопает дверью, как помещик, — проворчал Унха.
Возчик жил в том же бараке, и он скоро поладил с Инари.
Каллио буркнул возчику как бы невзначай:
— Ты не пожалеешь: я его знаю, это отличнейший работник.
— Ладно, ладно, срядились уже, — сказал возчик и с сожалением поглядел на больного. — Эх, что я скажу его жене, если он отдаст богу душу. Односельчане ведь. — И пошел задавать лошади корм.
Возчик действительно не прогадал. Инари работал по-настоящему. Он владел топором, как художник карандашом, или нет — как парикмахер бритвой. Финский топор кирвас — узкий, клинообразный, слегка скошенный по линии острия, — в его руках был сущим клинком фехтовальщика.
Всей своей работой он опровергал старую мудрость: от большого дерева много щепок. У него щепок в работе было мало. И умел он брать дерево низко, так что пни были у него самые маленькие, а выход древесины большой.
Что это был опытный лесоруб, видно было и по тому, как ловко он при раскряжевке умел размечать самый хлыст, так, чтобы получить наибольший выход делового леса.
Да, возчик был доволен. Он даже подумывал о том, чтобы оставить у себя Инари и тогда, когда больной выздоровеет.
Унха, увидав работу Инари, сказал своему другу:
— Хотел бы я так владеть топором.
— Это еще ничего, Солдат, а ты посмотрел бы Инари на сплаве!
Унха все еще не потерял своей военной выправки, и среди товарищей за ним установилась кличка «Солдат». Они принялись раскряжевывать поваленное дерево, срезать ус и ветви. Потом вместе с возчиком наваливали они бревна на панко-реги, и тот медленно вез эти бревна по просеке на заморенной «шведке» к заснувшей до далекой весны речке.
Разговаривать было некогда. Платили сдельно, за каждое бревно.
По воскресеньям не работали. Брились перед осколком зеркала, дулись в карты и через воскресенье ходили мыться в баню. Это был настоящий праздник.
Инари и тут повезло. Барак, в который он попал, стоял недалеко от лесной бани.
Около этой бани был еще склад акционерного общества и дом, где жили «господа», а в другую сторону, на расстоянии метров пятисот, стояли добротные бараки, где помещались лесные объездчики, все до одного шюцкоровцы. Бараки же лесорубов были разбросаны по всему лесу на расстоянии от двух до семи километров от бани и от «господского» дома, где жили десятники и находилась контора.
Мыться в бане приходилось наскоро, потому что в очереди ждали свои ребята, все достаточно грязные и продрогшие.
Инари, встретив в бане Сунила, не мог с ним вдосталь наговориться.
Каллио, окруженный белым густым паром, видел, как разговаривали Сунила и Инари и как они даже не удивились, встретив друг друга неожиданно в этой лесной, душно натопленной баньке.
«Значит, это не неожиданность, значит, они как-то сговорились». И опять он начал сердиться на Инари за какие-то секреты. Ведь он-то ему, в случае чего, помог бы, как осенью.
Ночью, за все это время впервые, Инари видел сон.
Ему снилось, что он живет в городе, большом и прекрасном. Вот он идет по мосту домой, на остров. В комнате сидит его жена — это Хильда.
— Вот, слава богу, наконец встретились…
Он обнимает и жарко, до головокружения, целует ее, а она поднимает на него глаза и шепчет:
— Тише, Инари, сын спит!
Да, он совсем забыл про сына, а тот дремлет, уронив голову на стол. И он снова целует Хильду, и она прижимается к нему. И надо же было проснуться в такую сладкую минуту!