В Суоми
Шрифт:
— Испортили твоего Олави, — говорила Эльвире сестра. Она жила с мужем в другом конце села.
— Фельдшерица говорит, что это скоро пройдет, — пытался утешить Эльвиру старик.
Но Эльвира помнила слова Олави: «Через две субботы мы будем вместе на всю жизнь!»
Ее сначала смущало только то, что Хелли и Нанни недоверчиво относятся к отцу.
Лундстрем, оставаясь наедине, размышлял о разных вещах, но большей частью занимался чисткой оружия: смазывал пружину, ударник, курок. Возня с металлическими предметами напоминала ему мастерскую, где он работал раньше. Где теперь те, кто был тогда рядом? Что думают о нем его приятели? Сколько дней можно отшельником прожить в курной бане?
Наконец они принесли последнюю связку и с облегчением вздохнули.
Олави вышел из бани поглядеть, нет ли кого поблизости, не подсмотрел ли кто, как они внесли груз в баню, и вдруг увидел фельдфебеля.
Фельдфебель стоял, прислонившись к плетню, и попыхивал трубкой.
Снег уже не шел, и месяц выглянул из-за туч.
Фельдфебель стоял как снежная баба. Он кого-то подкарауливал. А может быть, ждал солдат, чтобы захватить драгоценнейшее оружие?
«Не лучше ли, пока еще не поздно, угостить его свинцовой пулей? Маузер точен. В темноте перетащить тело в лес — пусть потом разбираются».
Фельдфебель стоит, словно ему по уставу положено стоять в три часа ночи у плетня на карауле.
«Ладно, если он через полчаса не уйдет, мы его снимем», — решает наконец Олави.
К счастью для себя, фельдфебель уходит через десять минут, громко ругаясь вслух:
— Сатана-пергела!
«Наверно, назначил встречу своей бабе», — догадывается Лундстрем, и они ложатся спать до условного стука в дверь.
Они уже вычистили все оружие. Каждая винтовка готова к бою.
Через два дня наступит обещанная Эльвире вторая суббота, а Олави никуда не уходил. Как же он успеет возвратиться, чтобы быть вместе и навсегда?
«А вдруг все отложено, и мы напрасно портим себе зрение в этой курной бане?» — приходит в голову Лундстрему.
Днем Олави пошел в дом, а Лундстрем остался наедине со своими мыслями и винтовками. Вдруг через несколько минут раздался условный стук в дверь. Вошла Эльвира.
Сегодня воскресенье, большой праздник, все домашние отправились в кирку, дедушка захватил с собой даже внучек. Она сварила кофе, и пусть он тоже пойдет в горницу и позавтракает на этот раз по-человечески.
О да, Лундстрем с радостью принимает это приглашение, он спешит в дом, в прихожей споласкивает себе лицо из рукомойника, смотрит в зеркало по дороге и видит, что он совсем оброс густой щетиной.
— Надо бы побриться!
Они пьют горячий кофе. В комнате натоплено чуть ли не до духоты. Они выпивают по три стакана душистого горячего кофе.
Эльвира приготовила кипяток и мыло для бритья. Зеркальце готово, и полотенце сияет белизной. Давно Лундстрем не бывал в такой уютной обстановке.
Бритва старика тоже к его услугам. Он с увлечением вспенивает на блюдечке мыло. Обильно намыливает себе щеки. Как хорошо хоть на минуту опять почувствовать себя цивилизованным человеком! Вдруг… Что это? Кто разговаривает во дворе, отряхивая налипший на кеньги снег около крыльца? Будет совсем нелепо, если его застукают сейчас, за бритьем.
Эльвира быстро выбегает из комнаты, она хочет задержать незваного гостя, а может быть, и сыщика. Надо скрываться!
Олави знает: под половиком, в углу, у стены, есть люк в подполье. Он быстро берется за вделанное в половицу кольцо, поднимает крышку люка, и Лундстрем с намыленным лицом лезет вниз. Крышка плотно захлопывается над его головой.
Однако здесь приходится сидеть на земле. Земля заиндевела. Темно. На щеках стынет мыло. Встать во весь рост нельзя, на четвереньках стоять неудобно. Лундстрем садится на корточки и прислушивается.
— Так, значит, она уехала с отцом и со всеми в церковь? — недовольно бубнит мужской незнакомый голос.
— Да, Лейно, сестра уехала с отцом. — Это говорит Эльвира.
«Слава богу, значит, это не облава», — стараясь сдержать дрожь, думает Лундстрем.
Наверху молчат. Передвинули стулья.
— Может быть, выпьете кофе? Я поставлю для вас. — Это спрашивает Эльвира.
«Неужели эти черти надолго там рассядутся?»
— Нет, нам надо торопиться. Пойдем, Лейно, — говорит какой-то новый, незнакомый голос.
И снова там, наверху, молчание и какое-то шарканье. У Лундстрема начинают неметь ноги, икры покалывает тысячью тонюсеньких иголочек. И ему смертельно хочется откашляться. Кашель застрял в глотке, вот-вот Лундстрем не сумеет его удержать — и тогда конец.
Лундстрем запихивает в рот трубку и начинает тихо сосать ее. Оказывается, табак в трубке все время тлел, он разгорается, и легкий дымок наполняет подполье.
«Новая беда, — думает Лундстрем, — теперь они почувствуют дым и из-за этой проклятой трубки откроют меня. Однако, если я раскашляюсь, они еще вернее застукают». И он, сидя на корточках, осторожно продолжает сосать трубку. А там, наверху, почему-то еще не уходят.
— Ты совсем забыл меня, Олави, — снова раздался первый голос. — Вот мы с тобой взяли в жены сестер, но ты меня не узнаешь. Я Лейно, Лейно, я в тот вечер, когда ты увел Эльвиру, играл на гармони. Я играл на ней, — помнишь, когда мы провожали Каллио? Что же ты молчишь? Да, женились мы на сестрах, только разные свадьбы были. На моей так кофе таскали ведрами.
— Я все отлично помню и не забыл тебя, Лейно, — отвечает Олави. — Но разговаривать с тобой не могу, потому что не хочу порезаться.
— Разве ты не видишь, что он бреется? — насмешливо говорит второй незнакомец (у Лундстрема челюсти сводит от холода, зубы его выбивают дробь). — Пойдем!
— Я побреюсь и зайду к тебе минут через десять, Лейно, — говорит Олави.
Опять это проклятое молчание. Потом шарканье по полу. Потом слышно, как хлопает дверь. Эльвира говорит:
— Нужно ж было Лейно сегодня прийти с заготовок, когда сестра с отцом уехала в церковь!
Лундстрем слышит, как, разговаривая, проходят мимо дома по улице нежданные гости.