В Суоми
Шрифт:
В бараке отчаянно холодно.
Рядом стонет больной. Ему, кажется, стало немного лучше.
У очага возится, раздувая огонь, Каллио. Хорошо бы завести хозяйку!
К Инари подходит незнакомый лесоруб и насмешливо говорит:
— Что же ты, приятель, не признаешь? Или не помнишь? А я тебя хорошо запомнил.
Инари вздрогнул и мысленно выругал себя за то, что не может сразу вспомнить, где он видел это лицо. Перед ним стоял лесоруб, каких тысячи бродят по северу нынче, когда топору на свете места нет.
— Ну, тогда я напомню. Я сторожил тебя в девятнадцатом году, когда ты сидел, арестованный англичанами, в Княжей Губе. Как тебя списать в расход хотели, ты тоже забыл?
Да, это был один из бойцов финского легиона, организованного англичанами и взбунтовавшегося против них в 1919 году.
— Приятно встретить старых знакомых, знающих толк в жизни, — обрадованно сказал Инари и протянул руку бывшему легионеру. — Много старых легионеров здесь?
— Есть.
И опять потянулись дни каторжного труда (по сорок — пятьдесят пенни за дерево); дни, когда уходишь из холодного барака, с зудящей от насекомых кожей, еще совсем затемно, и, приступая к работе, вдруг замечаешь, что весь лес наполнен розовым светом, а все сосны и ели как бы озаряются изнутри; дни, когда приходишь домой в густой темноте, промокший от снега, с ноющей поясницей, и, закусив всухомятку, валишься, как подрубленное дерево, спать.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В субботу вечером Инари побрился перед осколком зеркальца, почистился и, поспав несколько часов, задолго до рассвета, захватив свой опустевший мешок, куда-то ушел на лыжах. Каллио изумился, не найдя его утром на месте.
Начинало смеркаться, когда Инари, возвращавшийся с тяжелым мешком за плечами, дошел до лесозаготовок акционерного общества. Карманы его были набиты письмами, захваченными с почты для передачи лесорубам, и газетами для конторы. По дороге нужно было зайти в барак, где жил Сунила, чтобы передать ему письмо и кое о чем договориться.
Но договориться ему не удалось.
Когда он подходил к бараку, оттуда вышел десятник Курки в сопровождении Сунила. Курки сразу же узнал лесоруба, понравившегося ему с первого раза своей вежливостью.
— Откуда идешь?
— А из села, с почты. Письмо принес.
— Ну, передай, что есть для этого барака, и пойдем вместо — нам ведь по дороге.
Инари отдал письмо Сунила и пошел вместе с десятником Курки через лес домой.
При медленной ходьбе можно было продрогнуть. Но Курки, очевидно, медленную ходьбу считал признаком собственной важности, и к тому же он был одет гораздо теплее, чем Инари.
Он шел и все время старался показать Инари, что он, десятник, птица высокого полета, и если разговаривает с Инари почти как с равным, то это потому, что он добр и любит приличных работников.
Тут Инари вспомнил, что он захватил газетку для конторы, вытащил ее из кармана и отдал Курки.
Десятник сказал, что без очков он плохо разбирает печать, и спросил, чем это у него так плотно набит мешок.
— Да так, разной дребеденью, по просьбе ребят купил в лавочке.
— И чего это они вдруг деньги тратят, когда можно у общества взять в кредит?
Кстати, не говорили ли ему на почте, когда придет кассир с деньгами для выплаты жалованья? Жаль, что ничего не слышно. Что рабочие говорят насчет задержки платы? Привыкли. А ведь у общества деньги есть. За обществом, пусть не беспокоятся, ломаного пенни не пропадет. Пусть работают хорошо. Общество умеет ценить хороших работников. Сам он, Курки, думает, что сейчас, когда, судя по газетам, так здорово идут дела на бирже и ожидаются крупные заказы, общество, наверно, все наличные деньги бросило на игру, на акции, на биржу, потому и произошла такая задержка. Тут десятник испугался, что он, пожалуй, хватил через край в беседе с простым лесорубом, и замолчал. Так они некоторое время шли молча.
Молчание нарушил Инари. Если у господина десятника есть хороший табак или сигары «Malta» или «Fennia», он с удовольствием купил бы: в чем, в чем, а в табаке и кофе он не может себе отказать. В этом грошовом ларьке в селении нет хороших сортов.
Курки немного смягчился: да, он мог бы уступить штук десять хороших сигар, но, понятно, за наличные. Потом они снова шли молча, но разговаривать на этот раз начал уже Курки.
Между прочим он рассказал, что в их бараке есть молоденькая хозяйка, славная девчонка Хильда.
— Как зовут? — переспросил Инари.
— Хильда!
— У меня есть знакомая девушка, тоже Хильдой зовут!
— А-а… — протянул десятник.
Они стояли уже около барака, в котором жил Инари. Было совсем темно в лесу, когда он вошел в берлогу, где ютилось около двух десятков крепких, сильных ребят.
— Нет, ты только подумай, Унха, у него опять полный мешок, — сказал Каллио и стал прятать карты в задний карман брюк.
Инари, как бы не обращая внимания на слова Каллио, громко, на весь барак, сказал:
— А тебе, Каллио, есть письмецо.
Это было совсем неожиданно. У Каллио не было ни жены, ни сестры, ни родителей, ни братьев, ни даже невесты. И кто бы мог знать его адрес?
— Может быть, ты перепутал и письмо это мне? — вступил в разговор старик возчик. Он уже целые две недели ждал писем из дому: ему не терпелось узнать, скостили ли недоимку и что принесла корова — телку или бычка.
Каллио подошел к очагу и, распечатав письмо, стал медленно при неровном красноватом свете углей читать.
Белый огонь в очаге — к оттепели, красный — к морозу.
После конфирмации Каллио не часто приходилось что-нибудь читать.
Он медленно разбирал написанное фиолетовыми чернилами письмо-воззвание:
«Товарищи рабочие севера! До вас дошли слухи об организованном и поддерживаемом финскими буржуями налете белобандитов на Советскую Карелию?..»
От напряжения и близости очага Каллио сделалось жарко. Он продолжал читать про себя:
«…Вооруженные силы брошены в наступление на Советскую Карелию. Там они грабят привезенный для карельских рабочих хлеб, жгут дома, пытают и убивают советских работников и учителей. Они пытались разрушить железнодорожные мосты, чтобы помешать движению и помешать рабочим, которые взяли власть в свои руки, строить свое хозяйство…»