В те дни
Шрифт:
Николай, умный и проницательный рабочий парень, опытный подпольщик. Ирма, не по годам серьёзная голубоглазая девушка, член моей: ячейки. Я сам рекомендовал её для ответственной работы.
Нет, только не они!
Но тогда кто же?
Сердце протестует, возмущается, а разум твердит: один из них, один из них! Иначе не может быть. Только они знали о предстоящей поездке.
Появление Шварцбаха прерывает мои размышления.
— Прошу вас, господин Озолс. Полчаса уже прошли.
Он снова любезен и вежлив, словно ничего не случилось. Но теперь, я уже хорошо знаю, какая отвратительная морда кроется под этой маской. Войдя в кабинет, сразу же заявляю Шварцбаху:
— Вот что, господин капитан. Я уже несколько раз говорил, что вы путаете меня с кем-то. Поскольку вы мне не верите, то дальше говорить бесполезно. Я решил ни с вами, ни с кем-либо другим в дискуссии больше не вступать. Буду молчать!
— Врёшь, заговоришь! — Шварцбах ударяет кулаком по столу. — У нас камни, и те говорят! Эй, заходите-ка сюда! — кричит он, не отрывая от меня злобного взгляда.
В комнату входят двое здоровенных охранников. Они молча схватывают меня и тащат через какие-то комнаты, коридоры, лестницы. Вскоре мы оказываемся в пустом помещении без окон.
— Скидывай лапти!
Сразу не могу сообразить, что они от меня требуют. Тогда охранники бросают меня на пол. Один из них садится мне на грудь, другой грубо срывает с ног ботинки.
В руках охранников появляются толстые четырехгранные нагайки. Резкий свист — и я вскрикиваю от сильной боли, в ногах. Снова свист, опять удар.
Крепко стиснув зубы, чтобы не закричать, я с силой ударяю кулаком в спину сидящего верхом на мне охранника.
— Ах, ты ещё брыкаться! Давай верёвку, Арнольд!
Меня связывают. Лежу спелёнутый и беспомощный, как грудной младенец. Не могу даже пошевелиться. И вот начинается. Свист. Удар. Свист. Удар. Ещё, ещё, ещё… У меня темнеет в глазах. О! Какая дикая боль!
Надо мной склоняется искривлённое в садистской улыбке лицо Шварцбаха.
— Будете говорить, господин большевик?
Молчу… И всё начинается сызнова. Удар следует за ударом. Страшная, невыносимая боль в ногах. Их как будто поджаривают на огне… И опять перекошенное от злобы лицо Шварцбаха:
— Говори, ну! Куда дел шрифт? Скажи, и мы оставим тебя в покое.
Закрываю глаза, чтобы не видеть эту мерзкую рожу.
— Продолжай, Арнольд!
Перестаю уже. ощущать боль от отдельных ударов. Всё сливается в одну бесконечную муку. Перед глазами плывут разноцветные пятна. Из прикушенной губы льётся кровь и от этого солоноватый привкус во рту…
Сколько времени длится эта пытка — час, два, сутки, месяц?
— Хватит! — Как будто издалека доносится до меня чей-то голос.
С трудом поднимаю веки. Охранники, тяжело дыша, стоят возле меня. Пиджаки сняты, рукава рубах закатаны. Пот градом струится по их красным лицам. Настоящие палачи!
— Хватит, — повторяет Шварцбах. — Все эти коммунисты — бесчувственные чурбаны.
И вдруг, заметив, что я смотрю на него, вопит:
— Расстрелять!
— Давно бы так, — одобряет один из охранников. — А то возись тут с ним.
Они развязывают верёвки. Пытаюсь подняться. Но тотчас же, охнув, валюсь на бок. На ноги невозможно ступить.
— Вставай, живо!
Получаю пощёчину, другую. Потом меня несколько раз больно пинают ногами. Но всё тщетно. Подняться я не в силах.
Охранники снова подхватывают меня. Мои ноги, как плети, бессильно волочатся по полу. Опять коридоры, проходы, и вот мы в каком-то полутёмном подвале.
Палачи прислоняют меня к стене и, отойдя на несколько шагов, вытаскивают из карманов пистолеты.
— Постойте!
Шварцбах подходит ко мне вплотную.
— Озолс, мне вас просто жаль. Не упрямьтесь, скажите, где сейчас шрифт.
— Я… ничего… не… знаю.
Охранник усмехается.
— Ничего? В таком случае Николай, наверное, солгал.
Николай? Он сказал «Николай»?
— Да, да, Николай. Вы не удивляйтесь. Он оказался умнее вас и сразу же после ареста выложил всё, что знал. Вот его показания. Он всю вину сваливает на вас.
Шварцбах трясёт перед моим лицом какой-то бумагой.
— Говорите, ну! Имейте в виду, это последний шанс остаться в живых. Подумайте о ваших родителях, если вы не жалеете себя.
И он ещё смеет говорить о родителях! Собираю все силы и выкрикиваю:
— Никакого… Николая я не знаю… и… убирайтесь к чёрту! Взбешённый охранник отскакивает в сторону.
— Огонь!
Раздаются два выстрела. И вслед за ними громкий хохот. Смеются все трое. Они, видимо, думают, что страшно меня напугали. А я, между тем, совершенно спокоен. Не раз приходилось мне слышать от товарищей, побывавших в охранке, об этом излюбленном трюке полицейских-тупиц. Ставят к стене свою жертву и часами измываются над ней, угрожая убить. А жертва чувствует себя в десятки раз лучше, чем во время пыток и мечтает лишь о том, чтобы «расстрел» длился как можно дольше.
Внезапно смех умолкает. Шварцбах, видимо, догадывается о моих мыслях. Он что-то шепчет одному из своих помощников и громко командует:
— Убрать в камеру!
Камера помещается тут же рядом, за тяжёлой железной дверью. На прощанье меня ещё раз сильно ударяют ногой. Обессиленный падаю на каменный пол камеры.
В камере почти темно. Поэтому я хоть и вижу фигуру человека, лежащего на нарах, но не могу различить его лицо. Когда же мои глаза привыкают к полумраку и я ползком подбираюсь к нарам, то вижу: это… Николай.