В темном-темном космосе (сборник)
Шрифт:
В котел общения отправилось все: лучшие моменты жизни, самые трепетные воспоминания. И разговор, который следовало растянуть и смаковать до самого конца полета, завершился уж больно быстро. Космонавты будто проглотили изысканное блюдо в один присест, насытившись в мгновение. Остаток недели тянулся скучно и невыносимо долго.
Барстоу нашел себе занятие: проверял и перепроверял проводку, схемы, цепи, батареи, пытался восстановить освещение.
Дженкинс каждые несколько часов зависал у навигационных приборов, определяя положение судна, – лишь бы занять себя хоть чем-нибудь. В остальное время он либо спал, либо думал.
Мастерс единственный остался не у дел. Дожидаясь, пока «Персефона» достигнет спутника Марса, он насвистывал мелодии – все, какие знал. А когда губы немели, принимался мычать.
Дженкинсу своими песнями он действовал на нервы. Через бессчетное количество часов навигатор не выдержал.
– Окажи услугу, – попросил он. – Помолчи немного.
– С какой стати? – весело ответил Мастерс. – Делать мне все равно больше нечего.
– Знаю, но… и ты меня пойми.
– Да нет проблем, – согласился пилот. Но прошло немного времени, он забыл о своем обещании и снова засвистел.
Нахмурившись, Дженкинс смолчал.
Наконец пришло время проверить работу ядерного реактора. Прочесть показания приборов мог один только Барстоу, но Дженкинс и Мастерс все равно прилетели на корму и сгрудились у бортмеханика за спиной. Просто всем хотелось света.
При включенном фонарике Барстоу незамедлительно принялся за дело, а Дженкинс и Мастерс – ни дать ни взять две головы на поверхности озера непроглядной тьмы – уставились друг на друга.
– Отлично, – промычал Барстоу и выключил фонарик. Тут же всех троих словно накрыло черной волной, и темнота сомкнулась вокруг них еще гуще, чем прежде, хоть ножом режь.
Фонарик зажигали каждые двадцать четыре часа, отчего периоды тьмы, казалось, длились еще дольше. За час до включения света космонавты слетались к реактору и погружались в полное молчание.
Время как будто замерло. Корабль завис посреди космоса. Дженкинсу представлялось, что они в гробу, медленно и печально скользящем в сторону Марса. Он перестал проверять приборы, показания которых давно не менялись. Куда легче было просто лежать на койке и думать или мечтать.
Барстоу, чтобы не сойти с ума от безделья, продолжал возиться с проводкой и схемами.
Мастерс по-прежнему напевал, насвистывал или мычал, из-за чего Дженкинсу хотелось его придушить.
Но все трое чувствовали, что становятся частью темноты, что она – подобно черной густой маслянистой нефти – проникает в рот и в ноздри.
– А сколько времени? – спросил Мастерс в десятый раз за последние шестьдесят минут. Миновала первая неделя полета.
– Тринадцать ноль-ноль, – ответил Дженкинс. – У тебя же свои часы есть.
– Захотелось вот с твоими свериться.
– Короче, тринадцать ноль-ноль. И не надо спрашивать время так часто.
– Ладно.
Наступила тишина.
У пилота совсем сбились внутренние ритмы. Без света и без дела, которые могли бы послужить ориентиром, часы у него в голове тикали в своем, безумном, ритме.
– Сколько еще до цели? – спросил Мастерс.
Дженкинс едва не выругался в ответ. Ссору затевать совсем не хотелось, однако, что бы ни сказал или ни сделал Мастерс, все жутко бесило.
– Неделя, может, две, – произнес штурман. – Зависит от того, как Барстоу поколдует над лампами. И вот еще что, знаешь ли…
– Знаю, знаю. Не надо так часто спрашивать про время.
– Если ты, конечно, не возражаешь.
Снова наступила тишина. Пилот, конечно, прошел все проверки и тесты, которые только могла составить экзаменационная комиссия, перед тем как отправить его в этот полет. Но все ли комиссия предусмотрела?
Дженкинс покачал головой. Мастерс слишком близко подошел к опасной черте. Да и любой подойдет, когда нервы на пределе. Ни один экзамен не покажет, как человек станет вести себя по прошествии недель в плотной, удушающей темноте. Никаким тестом не измерить силу духа человека в ситуации, когда ему и бороться-то не с чем.
Дженкинс вернулся к мечтам и раздумьям. Перебирал в уме образы девушек, к которым бегал на свидания в колледже; потом возвратился в детство, проведенное в Орегоне на отцовском ранчо, где катался на пегом пони.
Мастерс так и не нашел, чем занять разум. Хронометр у него в голове подсказывал, что последний раз он спрашивал время несколько часов назад. Взглянув на собственные часы, он решил, что те попросту вышли из строя, и сильно нахмурился. Не могло же пройти так мало…
– Который час? – спросил он.
– Тринадцать ноль-ноль! – прокричал Барстоу из кормового отсека. Его голос гулким эхом отразился от металлических стен.
– Спасибо, – сказал Мастерс и, помедлив немного, произнес: – Не пойму, что с воздухом.
– С воздухом полный порядок, – ответил Барстоу. – А что?
– Он как будто сгущается. Что, если осколком метеорита пробило баки с дыхательной смесью? Может, включим фонарик и…
– Не включим, – отрезал Дженкинс. – А то батареек до Марса не хватит.
– Бога ж ради, – разозлился Мастерс. – Нам ведь нужно дышать! Вряд ли это неполадки с вытяжкой…
– Заткнись! – оборвал его Дженкинс.
На корабле повисло молчание, и Дженкинс уже начал жалеть, что так грубо ответил Мастерсу. Если срываться на бедном пилоте, то легче не станет. Штурман хотел было извиниться, как вдруг Мастерс сам подал голос.
– Время по-прежнему тринадцать ноль-ноль? – спросил он, подчиняясь сумасшедшему ритму у себя в голове. – У меня, похоже, часы встали.
Никто не ответил, и тогда Мастерс начал насвистывать. Сперва тихонечко, затем громче и громче. И вот уже эхо от его свиста разносилось по всему кораблю, словно пилот был одновременно повсюду.