В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю

Холланд Том

Но теперь, в век катастроф и волнений, положение начало меняться. Пока Персидская монархия, ослабленная натиском эфталитов, отчаянно старалась укрепить свои позиции, влиятельные зороастрийцы не могли не воспользоваться шансом. Священнослужители, обеспечившие Пероза предками из числа Кеянидов, смогли истребовать высокую плату за сотрудничество. И далеко не всю свою энергию они тратили на поддержку царских интересов. В переписанной истории Персии они отвели себе роль, которую всегда желали играть – партнера, близнеца шахиншаха. «Рожденные из одного чрева, соединенные воедино, чтобы никогда не разлучаться»³⁶, раньше Сасаниды отнеслись бы к такой дерзости с презрением и посчитали ее достойной сурового наказания. Но Пероз не мог себе этого позволить, поскольку ситуация стала отчаянной. Поэтому он не только не отверг с презрением наглые притязания служителей культа, но и всячески потакал им, а потом воспользовался тем, что смог вытянуть у них в обмен на свою лояльность. В конце концов, лучше брак по расчету, чем вообще никакого.

И определенно, несмотря на напряжение в отношениях между монархией и священнослужителями, они имели одни цели. Пероз стремился вернуть древний порядок Кеянидов в свое изрядно потрепанное царство, а священнослужители желали установить в Ираншехре еще более трансцендентный порядок Ормузда. Чтобы

добиться столь благих целей, требовались неустанные усилия. Законы, давно забытые или применяемые частично, следовало сделать средствами для достижения целей. Стражи света и правды должны были приготовиться «разбивать, разрушать и уничтожать храмы идолов и непокорность, которая идет от сатаны и демонов»³⁷. Понятно, что самая большая ответственность лежит на шахиншахе, но также и на служителях культа – зороастрийцах, которые постепенно уходили из-под царского контроля и начинали играть независимую роль. По всей империи власть губернаторов провинций была равной, а иногда даже затмевалась властью мобедов – главных жрецов. Официально, конечно, эти люди оставались ответственными перед шахиншахом, но на практике уже во время правления отца Пероза появились безошибочные признаки альтернативной цепочки управления. Впервые был упомянут мобедан-мобед – «глава главных жрецов». С каждым десятилетием все больше укоренялся институт, который мог претендовать на воплощение аша. Но слово, которым он назывался, было не персидским, а греческим. То, что создали жрецы, на деле называлось ecclesia – «церковь».

Зороастрийская церковь поставила перед собой большую и амбициозную задачу – создать порядок, который стал бы универсальным, независимым от времени. В конце концов, вселенной больше всего угрожал не хаос, а обман, и, значит, жизненно необходимо распространить правду о жизни и времени Заратустры. В этом заключалась проблема. Век великого пророка ушел в прошлое, причем в такое далекое, что даже язык, на котором он вещал откровения, хотя и сохранялся жрецами, не имел даже письменности. И это было основанием для глубокой тревоги всех представителей зороастрийской церкви. Память вряд ли может устоять против разрушительного воздействия времени, а если так, значит, верующие, равно как и весь мир, прокляты. И письменность была создана³⁸. Откровения Заратустры впервые были изложены в книге.

Но дело еще не было завершено. Процесс переписывания матры (mathra) – слова Божьего – требовал ответа на ряд очевидных вопросов: где и когда Заратустра его услышал? Решить эти загадки было не так легко. Вряд ли в Ираншехре можно было найти регион, который в тот или иной момент не претендовал на честь быть местом рождения великого пророка. Немалое затруднение заключалось в том, что самые древние сообщения, датированные временем, когда предки персов сами были кочевниками и жили в степях, относили место рождения пророка к владениям эфталитов. Невозможно сказать, знали или нет главы зороастрийской церкви об этой традиции, но в любом случае она являлась совершенно неприемлемой. И мобеды с уверенностью стали распространять другую биографию пророка. Они учили, что Заратустра родился в Мидии около тысячи лет назад – в век Кеянидов. Несколько поколений ученых распутывали паутину дезинформации. Долгое время считалось, что Заратустра жил именно тогда, когда утверждали священнослужители Сасанидов: «за 258 лет до Александра», или, согласно нашей системе летоисчисления, в начале VI в. до и. э. Только недавний скрупулезный анализ священных текстов отодвинул вероятную дату рождения пророка назад – между X и XVII вв. и. э. Также была отвергнута версия о вероятном мидийском происхождении пророка. Ни в одном из священных текстов этот регион не упоминается. Ну а какие именно предания о Заратустре истинные, сказать невозможно, поскольку нас разделяет слишком много веков: «Такой выбор не является ни законным, ни незаконным. Это всего лишь догадки» (Келленс). На самом деле после изгнания ему предложил убежище царь из Кеянидов, «могущественный и благородный». Он же впоследствии поддерживал зарождающуюся религию³⁹. Иными словами, мог служить образцом для подражания. Пероз, по собственным причинам отчаянно стремившийся идентифицировать себя с Кеянидами, в должное время тоже попался на удочку. На войну он отправился не просто как представитель династии, а как наследник первого покровителя великого пророка. Церковь и государство стали близнецами. Создалось впечатление, что и царь, и церковь – оба выиграли.

Вот только экспедиция закончилась смертью Пероза. Его подданные считали, что эта катастрофа отражает нечто большее, чем обычное невезение. «Никто не был причиной таких потерь и разрушений, кроме самого небесного властелина арийцев»⁴⁰ – этот вердикт, о котором говорили на всей территории Ираншехра, представлял нешуточную угрозу будущему Сасанидов. Критики все чаще обвиняли царскую боевую тактику. Наступая к равнине Гургана, шахиншах прошел мимо увенчанного снежными шапками Эльбурса, где, как известно, обитал бог Митра, которого не стоило сердить. Зороастрийские жрецы считали его, а также богиню Анахиту двумя главными помощниками Ормузда, «вечно бодрствующего воина на белом коне, того, кто поддерживает и изучает этот изменчивый мир»⁴¹. В первую очередь Митра надзирал над теми, кто нарушает клятву и лжет. Утверждали, что у этого божества «тысяча ушей»⁴², иными словами, он был хорошо оснащен для выполнения этой задачи. Божеству, безусловно, было известно и о первоначальной экспедиции Пероза против эфталитов, когда шахиншах был атакован из засады, попал в плен и был вынужден пасть ниц перед ханом. Пероз хитроумно подгадал время так, чтобы его вынужденный знак почтения был выполнен на рассвете, то есть когда все верующие должны возносить молитвы. Еще более секретным было нарушение соглашения, навязанного ему эфталитами, – тогда он торжественно поклялся никогда больше не пересекать их границу. А значит, уничтожение Пероза и его армии – справедливое наказание небес: «Ты обрушиваешь гнев на тех, кто лжет, о Митра. Ты отнимаешь силу их оружия. Ты отнимаешь быстроту их ног»⁴³.

«Царь царей» был или защитником правды, или ничем. Невзгоды, обрушившиеся на Ираншехр после смерти Пероза, подтвердили распространенное мнение, что царский дом Сасана стал проводником лжи. Причем обнищание и повсеместная жестокость были не единственными бедами. Вернулась засуха. Когда тиски голода сжались сильнее и голодающие стали рыться в пыли своих выгоревших полей в поисках кореньев или сухой травы, народ окончательно поверил, что небесный судья покарал Пероза. «Злодей, который нарушает обещание, данное Митре, навлекает смерть на всю свою землю»⁴⁴. Когда персидская казна опустела, а по стране рыскали гунны⁴⁵, фарр наследников Пероза едва ли проявил себя. В течение четырех лет после Гурганской трагедии один из братьев Пероза, претендовавший на трон, был убит, а другой – свергнут и ослеплен. Старшему сыну Пероза Каваду, взошедшему на престол, было пятнадцать лет. Именно в этом возрасте, согласно обычаю персидской элиты, мальчику вручают украшенный пояс и он становится мужчиной⁴⁶. Его правление вряд ли могло начаться в более благоприятных обстоятельствах.

Что касается масштаба стоявших перед ним проблем, то его можно было оценить, заглянув в невидевшие глаза дяди юного царя. Опасность нарастала и внутри страны, и за ее пределами. Не все жители Ираншехра обнищали после поражения Пероза. Для великих властителей Парфии невзгоды, потрясшие Персидскую монархию, несли не столько угрозу, сколько дополнительные возможности. К тому времени, как Кавад взошел на престол, один из них уже, по существу, стал царем. Даже по меркам его предков, Сухра, глава рода Карин, был высокомерен и деспотичен. И еще ему нравилось воевать. Именно под его командованием деморализованным остаткам имперской армии удалось спастись после Гурганской бойни. Об этом подвиге так прилежно трубили во всех уголках империи, что Сухра даже назвал себя «мстителем за Пероза»⁴⁷. Среди господствовавшей повсюду подавленности он обладал яркой аурой успеха – и всячески этим пользовался. Он направил налоги из царской казны в свою собственную, оставил воинов, которых привел из Гургана, под своим командованием. Кавад, пусть и назывался «повелителем арийцев», по сравнению с ним был бессильным.

Между Персидской монархией и правителями Парфии, между царским родом Сасана, династиями Карина и Митрана всегда стояли призраки. Когда Сухра в зените славы и великолепия въехал под похожие на подковы арки своего дворца, за ним следовали воины, больше похожие на привидения, вызванные из эпохи, более далекой, чем время Ардашира и даже время самого Заратустры. Их плащи, флаги и даже уборы коней были зелеными⁴⁸. Это был цвет бога Митры, гнев которого на Пероза сделал поля Ираншехра коричневыми. Этот бог, если, конечно, его удалось бы умиротворить, мог вернуть почве плодородие. Сухра подобным жестом не только утер нос дому Сасана, но и предъявил права на самую древнюю и прочную традицию, сохранившуюся парфянами. Недаром их священный огонь носил имя Адур-Бурзен-Михр – «Огонь Михра велик». В самых восточных регионах Ираншехра поклонялись Митре, как раньше все арийские народы – горячо и преданно. Рвение, с которым практиковали в горах и на равнинах Парфии культ Митры, почти не оставлял времени для поклонения Ормузду⁴⁹. Так же как одетая в зеленые одежды армия Сухры вызвала в памяти время, предшествовавшее зарождению династии Сасанидов, так же священный огонь Митры являлся напоминанием об эпохе, предшествовавшей рождению Заратустры. Неудивительно, что мобеды делали все возможное, чтобы затмить ее славу. Если слишком древние и почтенные традиции невозможно было уничтожить полностью, их можно было как минимум развенчать. Огонь Митры, объявили мобеды, пригоден только для бедных масс – пастухов, пахарей, крестьян. Тонкий маневр. С его помощью священнослужители смогли назвать два других священных огня, которые находились в полной безопасности в самом сердце Ираншехра, единственными, имевшими аутентичную историю. На то, что правда совершенно иная (храм огня в Персии датируется временем Ардашира, а храм в Мидии – и того позже, временем самого Пероза), мобеды посчитали несущественным⁵⁰. Ну и что? В конце концов, именно мобедов слушает царь, они распространяют влияние церкви, пишут книги. Опять же, куда бы ни отправился Карин, за ним следовали одетые в зеленое всадники, словно говоря, что есть верования более древние, чем пророк, и очень даже живучие.

Не то чтобы все жители Парфии были убеждены в том, что Сухра – действительно тот, кем старается казаться, – агент Митры. Парфянские династии уже давно противились персидскому правлению, но друг к другу относились с большей подозрительностью, чем к Сасанидам. В такой раздробленности Кавад увидел искру надежды. Не только шахиншаха унижало удушающее величие Карина, но и парфянскую династию, которая несколькими десятилетиями раньше помогла Перозу взойти на трон и считала своим законным правом оказывать поддержку кому захочет – династии Михрана. Ее представители, как показывает имя, считали себя фаворитами Митры: они устанавливали налоги и имели частные армии. Кавад, осознавший свою слабость, решил, что выбора у него нет – нужно было обращаться к ним за помощью. Отчаянный шаг, отнюдь не добавивший престижа царскому дому, но «повелителю арийцев» было все равно. К прочим невзгодам, обрушившимся на его народ, Кавад теперь добавил гражданскую войну. Михран, уступив просьбе, выступил против своего злейшего врага – Сухры. Приграничные области Ираншехра, которые оставили в покое эфталиты, теперь вытаптывались копытами коней армий двух самых знатных родов империи. В конце концов в решающем сражении Карин был разбит. Сухра был схвачен, доставлен к царю и предан смерти. С ним в руках царя оказались и его сокровища.

Оказалось, что все это никак не улучшило положение Кавада. «Ветер Сухры стих, зато начал дуть ветер Михрана»⁵¹. Эта фраза стала пословицей и просуществовала еще несколько столетий. Эти слова были жестокой правдой и для царя, и для его несчастных подданных. Империя превратилась в почерневшие поля, разбитые дороги, брошенные деревни. Ее опустошали войны и голод. Даже в лучшие времена люди, работавшие на земле, несли на своих плечах тяжелейшую ношу. Все богатство шахиншаха, местных правителей и мобедов – шелковые одежды, драгоценности, стонущие под тяжестью яств столы, танцовщицы, музыканты и дрессированные обезьянки – в общем, все, чем наслаждались богатые, было отобрано у бедных. Поэтому крестьяне бежали с полей, доставляя элите немалое беспокойство. Их ловили и клеймили, как бунтовщиков против Ормузда. Однако со временем, когда невзгоды множились, беглых становилось больше, чем охотников за ними. Многие крестьяне, не имеющие корней, шли в города, а другие собирались в банды, вооружались дубинами и топорами, захватывали дороги и сами становились хищниками. Сначала они грабили соседние деревни, нападали на путешественников на дорогах. Затем, приобретя уверенность в своих силах, они стали метить выше. И в окруженные высокими стенами дворцы стали просачиваться совершенно неправдоподобные слухи. Банды жалких презренных крестьян, словно «вырвавшиеся на свободу демоны»⁵², нападали на поместья и зернохранилища знати. Они брали штурмом дворцы и делили сокровища между «бедными, больными и слабыми»⁵³. Больше всего шокировало то, что «низкие плебеи» пускали по кругу женщин, захваченных во время таких нападений, и даже надушенных жен знати передавали от одного крестьянина к другому⁵⁴. Высокородная дама, испачканная грязью и потом безземельного нищего, – образ порядка, превратившегося в хаос.