В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю

Холланд Том

Послы, высадившись на берег, могли полюбоваться холмами с суши, приблизившись к ним по широкой дороге – Месе – «Средней улице». Впереди в обрамлении колоссальных арок и ворот виднелся ряд выложенных мрамором открытых пространств. На первом из них, у подножия колонны, украшенной изображениями римских военных побед, послов официально приветствовали городские власти. На второй площади – круглом форуме, построенном Константином, якобы закопан Палладиум. Но не эта, а следующая площадь, известная под названием Августеон, воплощала амбиции столицы. На ее восточном краю стояло здание сената (на самом деле в Константинополе было два здания сената; первое стояло на краю площади Константина и было заменено зданием на Августеоне в VI в.). К югу, украшая массивное здание бань, находилась лучшая городская коллекция античных статуй, к западу, отмечая конец Месы, располагалось сводчатое, украшенное арками сооружение из кирпича и мрамора – Золотая миля. От нее имперские картографы измеряли расстояние до всего. Ведь

римлянам нравилось думать, что так же, как Солнце, Луна и звезды вращались вокруг Земли, так и все существующие царства вращались вокруг Константинополя. Город стоял, по их авторитетному мнению, на оси мира и, значит, являлся царем городов.

Это в конечном счете объясняло, почему миссия персидских послов была обречена на провал. В точности так же, как Сасаниды при малейшем намеке на слабость римлян считали своим долгом атаковать, так и цезари, несмотря на невзгоды, постигшие империю, считали своим долгом не признавать публично, что они не правят миром. Победа, вечная победа – их судьба и долг. Эта внутренняя убежденность оставалась даже в моменты величайшей опасности, когда все, казалось, было против. Править, будучи наследником Августа и Константина, – значит верить, что земная власть дана тебе небесами. Невозможно, разумеется, игнорировать того факта, что, к сожалению, есть царства, которые не признают главенства римлян. Однако, оставаясь в столице, можно игнорировать последствия этого. Константинополь, по твердому убеждению цезарей, был средоточием мировой деловой активности.

В юго-восточном углу Августеона, между зданием сената и мраморной толпой античных статуй, располагались бронзовые ворота Чалк, а за ними (огромными, поражающими воображение) тянулся подобный лабиринту комплекс, настолько бесподобный, что, по мнению тех, кто там побывал, мог быть назван «другим раем»²¹. Первоначально дворец цезарей был построен в строгом военизированном стиле, соответствующем серьезности намерений основателя города. Он проектировался по плану армейского лагеря. Следы солдатской атмосферы, которую Константин внес в дело перестройки Римской империи, были отчетливо видны в коридорах власти – в одежде и аксессуарах чиновников. Но то, что имперские чиновники одевались как солдаты, не значило, что они ими были. Легион, в который их записали при поступлении на службу, в действительности не существовал. Вот и острые углы первоначального дворца Константина впоследствии скрылись за всевозможными более изящными пристройками, причем каждая следующая по размаху и изысканности затмевала предыдущую. Язык и ритуалы, использовавшиеся имперскими чиновниками, были намеренно созданы максимально трудными для понимания чужаками, так что новому человеку могло не хватить целой жизни, чтобы полностью освоиться на колоссальных просторах дворца. Там были сады и судебные учреждения, павильоны и залы приемов, банкетные залы, секретариаты и даже школа верховой езды. Залитые солнцем террасы стояли на кирпичных опорах, чуть колеблясь над катящимися к берегу волнами внизу, а глубоко под землей погребальные камеры, кухни и резервуары для воды. При этом все это занимало такую огромную территорию, что могло считаться городом в городе. Владелец такого дворца, должно быть, точно знал, что в этом мире ему подвластно практически все.

Вряд ли стоит удивляться, что высшая власть в Римской империи стала принадлежать гражданским лицам. Время Константина, когда считалось, что император должен жить и умереть с мечом в руке, давно прошло. Беспорядки остались в прошлом, и теперь командовали парадом чиновники, а не солдаты. У царей-воинов Ираншехра не было равных в Константинополе. Теперь редкий император садился на коня и отправлялся на войну. Цезари предпочитали управлять государством не во главе армии, а на заседании совета. Император и сам мог начать карьеру на гражданской службе. Анастасий, чья скаредная мелочность восстановила против него Кавада, первоначально был функционером в имперском секретариате. Поклонникам, которые желали восхвалить его в героических терминах, приходилось петь дифирамбы его лысине: «лоб блестит, как серебро»²². Император умер в 518 г., успев собрать 320 тысяч фунтов золота, – это достижение стоит многих побед на поле брани.

Человек, сменивший Анастасия на троне, был исключением, подтверждавшим правило. Юстин был крестьянином, который преодолел расстояние от Балкан, чтобы вступить в ряды дворцовой стражи в Константинополе, и рассказ о его карьерном росте неизменно вызывал у одних насмешки, у других – восторги. И если вкрадчивые сотрудники секретариата втайне чувствовали раздражение из-за недостатка образования у начальника, то другие видели в его стремительном восхождении на престол доказательство того, что любой человек, даже крестьянин с приграничных территорий, может достичь вершины римского мира. Юстин не был наивным простаком и понимал, что такой человек, как он, оказавшись в мире, где перо весит намного больше, чем меч, не сможет управлять без помощи грамотного коллеги. К счастью для него, подходящий кандидат оказался под рукой – чертовски грамотный. Племянник императора Юстиниан был перфекционистом, стремившимся испробовать все рычаги власти. Те же самые чиновники, которые втайне насмехались над отсталостью Юстина, были приведены в смятение решимостью его юного коллеги «писать все своей рукой»²³. Юстиниан, человек неуемной энергии, – известно, что он никогда не спал, – иначе не мог. С его неутомимостью могло поспорить только честолюбие. Лучше чем кто-либо до него Юстиниан видел фантастические возможности в громоздком аппарате государственного управления с центром в императорском дворце. Он, став наследником дяди, поставил перед собой цель – не просто наблюдать за империей римлян, но, насколько это возможно, переделать ее²⁴. Бюрократия, по мнению Юстиниана, должна была стать средством переделки мира.

Учитывая все сказанное, вовсе не представляется удивительным категорический отказ Юстина, данный персидскому посольству, усыновить Хосрова. Вина за срыв переговоров ловко возложили на некое должностное лицо, но все знали, кому было выгодно такое решение. Юстиниан твердо нацелился на главный приз и не собирался терпеть ничье вмешательство, тем более варвара Хосрова.

Он имеет не только право, но и обязанность, являясь наследником Юстина, стоять на страже своего достоинства. В 527 г., когда он действительно взошел на константинопольский трон после смерти дяди, он, не колеблясь, объявил себя вовсе не маленьким человеком, каковым являлся, а назначенным небесами для удивительных свершений. В качестве «небесного назначенца» его должны были уважать так же, как само Римское государство. Даже сенат, живое воплощение почтенных традиций республики, обязывался выказывать свое подчинение.

Ранее, когда сенатор появлялся перед императором, он всего лишь сгибал правое колено. Теперь, согласно требованиям этикета, введенным Юстинианом, он падал ниц, как можно сильнее вытягивал руки и ноги и униженно целовал императорскую туфлю²⁵. При таком режиме привычка римлян называть себя «гражданами» – традиция, уходившая корнями в первые дни республики, – довольно быстро канула в небытие, утратив актуальность. Их новый титул стал не таким славным, зато намного более точным. Обращаясь к своим людям, Юстиниан называл их подданными (вассалами).

Понятно, что наиболее независимые представители римской элиты роптали. Оскорбления, которые шептали за спиной императора, одетого в пурпур, были, надо сказать, весьма изощренными. «Казалось, что природа удалила всю склонность к злу у всего человечества и поместила ее в душу этого человека» – такой вердикт вынес один из критиков²⁶. Юстиниан, несмотря на паранойю, к которой был склонен, относился к критикам с высокомерным презрением. Он понимал, с какими серьезными проблемами столкнулся, не сомневался в своей способности с ними справиться и не желал ни на йоту менять свой стиль. Он больше чем любой другой император со времен Константина свято верил, что его миссия – исправить мир. Критики считали, что это не более чем лицемерие. Но даже они, не желая верить, что Юстиниан может быть искренним, не могли не признать его редкого актерского таланта. «Он обладал чудесной способностью скрывать свое настоящее мнение и даже мог проливать слезы, причем не от горя или радости, а потому, что считал их уместными в тот или иной момент»²⁷. Другие были менее суровыми в своих оценках Юстиниана. Среди имперских чиновников имелись и такие, кого вдохновляло, а не пугало непомерное честолюбие Юстиниана, и они искренне гордились тем, что помогают ему. Оглядываясь вокруг, такие люди видели то же самое, что видел их хозяин – нарушенный порядок, который следовало исправить. Когда они слышали, как Юстиниан говорит: «Наши подданные – наша постоянная забота»²⁸, они не сомневались в его благих намерениях. Когда они слушали рассказы, как он сидел допоздна, пока не догорало масло в его лампе, и писал – всегда писал, – они восхищались им. Ведь хозяин, как и они, в глубине души считал, что мир можно преобразить росчерком пера.

«В вихре теперешних беспорядков наши дела нуждаются в руководящей мудрости, которая идет от законов»²⁹ – под этим выражением подписался бы любой мобед или раввин. Записанное слово может изменить взгляд на мир целых народов – это утверждение постепенно стало руководящим принципом века. Определенно не один только Юстиниан верил, что влияние могут дать книги. Но он все же являлся римлянином и цезарем, иными словами, мог опираться на куда более значительные ресурсы, чем те, которыми располагали ученые Ираншехра. Имперские архивы оказались переполнены документами. И не важно, что одни из них были заключены в лучшую слоновую кость и написаны серебряными чернилами, а другие – на грубом пергаменте и лежали на деревянных полках: все они содержали мудрость законов целого тысячелетия. Римский народ всегда, с первых дней республики, гордился своей законодательной системой. Законы других народов, в сравнении со своими, они считали нелепыми³⁰. И вовсе не нужны были истории о неких фантастических законодателях, вроде любимых греками, чтобы объяснить, как появился закон Рима. Ведь очевидно, что он – результат вековых усилий людей. Будь это декрет сената, решение судьи или свод законов, собранных предыдущими императорами, он давал римскому народу чувство общности со своим несравненным прошлым. Римская законодательная система, как и сама Римская империя, – результат труда множества поколений.

Но закон был не только решением, но и проблемой. Юстиниан во всеуслышание объявил: закон для общественных дел – то же самое, что лекарство для болезни³¹. Если это так, значит, следует многое сделать, прежде чем предписание императора может быть применено к заболевшему миру. Масштаб и древность достижений римского народа в области законодательства дали пугающе разнообразное наследие. Но Юстиниан не был человеком, которого могла испугать подобная трудность. Его первым шагом после восхождения на престол стало создание комиссии, которой предстояло кодифицировать объемные собрания законов, изданные предыдущими императорами. Спустя полтора года он поручил другой комиссии еще более пугающую задачу – собрать и сопоставить огромное количество документов, касающихся римского права. Были проанализированы конституции, изучены почти 2 тысячи книг, сделаны десятки тысяч выписок. Получившаяся кодификация, созданная в рекордно короткие сроки, была таким ошеломляющим достижением, что казалась сделанной не без помощи свыше. Сам Юстиниан с гордостью представил ее как результат процесса реконструкции, но в ней была и революционная составляющая: «С помощью старых законов мы не только привели дела в лучшее состояние, но и создали новые законы»³². Император не видел необходимости скрывать то, что он сам есть nomos empsychos – живой закон. В этой саморекламе была завершающая деталь того, к чему стремились целые поколения императоров³³. Впредь правила, по которым жил римский народ, имели только один источник – самого императора, сидевшего на троне в своем роскошном дворце. И неудивительно, что Юстиниан желал не только оставить свой отпечаток на вековых достижениях римской законодательной системы, но также указать, где и как эти достижения должны изучать. Частные школы права исключались. Ни один учитель не мог получить лицензию, за исключением тех, кого назначало государство. Теперь, как никогда раньше, весь мир должен был управляться из одного центра – из константинопольского дворца.