В тихом омуте
Шрифт:
Когда весеннее солнышко согнало снег с прибрежных скал, Агги стала ходить в школу окружным путем. Неся в руке парусиновый портфель с книгами и завтраком, она забиралась на вершины скал, а затем вниз, к самому берегу по особой крутой тропинке, облюбованной ловкими мальчишками и смелыми собаками. Полоска песчаного пляжа была здесь очень узкой, не более шести футов шириной, к тому же была усыпана валунами и булыжниками всех размеров. Чтобы не обрызгали волны, Агги жалась к скалам и прыгала с камня на камень, что не так легко, и вот в это утро она присела на минутку отдохнуть, скромно подогнув ноги под длинную, хлопчатобумажную юбку. Судя по времени, пора было отправляться в школу, а то можно и опоздать, меж тем как у нее уже выработалось
– А не то меня взгреют, черт побери, – вслух сказала Агги, и это запретное выражение опьянило ее как некий южный экзотический напиток. – Может, я когда-нибудь и доберусь до тех краев. Ну и жарища там!
Чуточку испуганная, чуточку восхищенная своей дерзостью и сообразительностью, она невольно захихикала, повернув голову, так что лицо почти спряталось в складках черной шапочки. И тогда краешком правого глаза заметила красно-черную клетчатую кепку, застрявшую в расселине между скал.
Ей нередко случалось находить на берегу какие-нибудь вещи, особенно летом – кусок старой покрышки, мокрую разползшуюся туфлю, ржавую консервную банку или пустую бутылку, но то все были вещи бесполезные, брошенные их владельцами в полосе прибоя. А эта кепка была сухая и новая, с иголочки, такую никто не выбросит. С прозрачным пластмассовым козырьком и алым помпоном, и для Агги, у которой никогда не было ничего яркого, этот головной убор олицетворял красоту. Она откинула свой колпак, оставив его висеть за спиной на резинках, и надела на голову кепку из шотландки. Та смешно налезла ей на глаза и уши, но девочке было невдомек, что так головные уборы не носят. И она, как все одиннадцатилетние девчонки, не рвалась к зеркалу, чтобы посмотреть, как она выглядит. В доме, где Агги жила, зеркала были под запретом, и она могла себя видеть только мельком в оконном стекле или в пруду за конюшней в тихую погоду. Поэтому Агги и не понимала, что выглядит смешно, она видела только, что кепка красива, значит, она будет смотреться нарядной, на кого бы ее ни надели.
Но раз она красивая, носить ее ей запрещено. Агги оглянулась – не видит ли кто – и, убедившись, что она одна, приплющила кепку как можно аккуратней и засунула под лиф. Под ее свободными одеждами кепку не так просто было заметить, даже можно сказать, никто бы и не заметил, если бы Агги сама постоянно не помнила, что она там спрятана; с одной стороны, ее распирала гордость, с другой – она чувствовала неловкость, оттого что головной убор находится не там, где ему положено.
В ту минуту, когда Агги подошла к небольшому кирпичному зданию школы, звенел последний звонок, и ученики выстроились перед входом, чтобы войти. Агги, раскрасневшись, тяжело дыша и скрестив руки на груди, стала на свое место в строю и прошла вместе с остальными в меньшую из двух классных комнат.
Здесь мисс Барабу учила (или пыталась учить) четыре старших класса. Группа получилась смешанная не только по возрасту и способностям, но также по происхождению и религии. Сама мисс Барабу была пресвитерианкой из французской канадской семьи, а в числе ее учеников находились и представители англиканской церкви, и баптисты, и меннониты, и христианские доктринеры, и методисты, и даже двое духоборов из Альберты. Подобно многим школьным учительницам, мисс Барабу выбирала любимчиков и любимиц, исходя в основном из послушания. Духоборы были диковатыми и недисциплинированными, частенько срывали уроки или отказывались повиноваться, и с ними мисс Барабу была строга, сурова и язвительна. Меннониты, напротив, были очень послушны, никогда не оспаривали власть старших, не критиковали их поступков и не завидовали их положению. Мисс Барабу ни в грош не ставила верования меннонитов, но не раз испытывала благодарность к их доктрине за результаты ее исповедания, и главной любимицей учительницы была Агги. Правда, завидовать тут было нечему, ибо мисс Барабу и многого ждала от своих любимчиков,
После того как дети, склонив головы, отбубнили молитву Господу, они сели по двое за свои парты и начали доставать книги из портфелей.
Мисс Барабу села за учительский стол. Это была крупная, величественная особа, и, хотя она редко наказывала учеников, все ее боялись.
– Пришла весна, – с довольным видом объявила мисс Барабу, как будто и она приложила немало усилий к тому, чтобы это событие свершилось. – Кто-нибудь видел малиновку по дороге в школу?
Поднялись руки, и она насчитала семь малиновок. Борис, один из духоборов, заявил, что видел американского грифа, но его сообщение было отвергнуто по причине его невероятности.
– У нас здесь американские грифы не водятся, Борис.
– Но я-то его видел.
– Вот как! Ну, опиши его.
Борис описал птицу совершенно точно, и мисс Барабу была явно поражена. Но решимости не утратила:
– В этой части страны американские грифы не водятся. И никогда не водились. Теперь пусть кто-нибудь запишет семь малиновок в наш журнал регистрации птиц. Ты, Агата?
Агата сидела молча и не шелохнулась.
– Агата, я обращаюсь к тебе. Ты знаешь, где мы храним журнал для птиц?
– Да, мэм.
– Так пожалуйста, запиши наши семь малиновок.
– Я не могу.
– Это еще почему?
– Не могу найти мои цветные карандаши.
– Только перестань ерзать, сядь как следует.
– Я не могу.
– Что ты этим хочешь сказать: что не можешь перестать ерзать или не можешь поискать свои карандаши?
Агата не ответила. Щеки ее пылали, язык стал сухим и шершавым.
– Если у тебя чесотка, Агата, пойди, пожалуйста, в туалетную комнату и почешись, – в отчаянии сказала мисс Барабу, а сама подумала: "Как ужасно они одевают своих детей; ничего удивительного, если у них чешется все тело. Готова держать пари, на ней не менее шести одежек". И добавила уже мягче: – Агата, что-нибудь случилось?
– Нет, мэм.
Вот тут-то мисс Барабу и обратила внимание на то, что перед Агатой на парте ничего нет.
– Где твои книги, Агата?
– Н-не знаю.
– Значит, ты потеряла свой портфель?
– Я не знаю.
Остальные дети начали хихикать и шушукаться, прикрываясь ладошками. Мисс Барабу резко приказала им начать работать над сообщениями о прочитанном и пошла по проходу к парте, за которой сидела Агги, ступая твердо и тяжело и тем самым призывая класс к порядку. Теперь она была уверена, что с Агги что-то случилось: цвет ее лица был каким-то странным, и она вся дрожала. "Видно, чем-то заболела, – подумала мисс Барабу. – Только и не хватало, чтобы у нас вспыхнула эпидемия. Впрочем, если она будет серьезной, школу закроют, и я получу дополнительный отпуск".
– Тебе нехорошо, Агата? – спросила мисс Барабу, немного приободрившись при мысли об отпуске. – Покажи-ка язык.
Агги высунула язык, и мисс Барабу изучила его, точно врач.
– Не вижу ничего ненормального. Голова болит?
– Наверное.
– Как я помню, корью и ветрянкой ты переболела в прошлом году. Свинкой не болела?
– Нет, мэм.
– Ладно, подумай о лимоне.
– О чем?
– Представь себе, что ты ешь лимон. Или маринованный огурец. Можешь ты себе это представить?
– Кажется, да.
– Отлично, а не саднит ли у тебя в горле под самым подбородком?
– Нет, мэм.
– Может, ты не очень старательно думаешь? Вообрази огурчик, он очень-очень кислый, а ты его ешь. Ну, теперь чувствуешь что-нибудь?
– Нет, мэм.
Сильвия Кремер подняла руку и сообщила, что у нее в коробке с завтраком – самый настоящий маринованный огурчик, и она с радостью отдаст его для проведения опыта. Мисс Барабу ответила, что в этом нет необходимости, и повела Агги в туалетную комнату, дабы установить диагноз путем более тщательного осмотра.