В тине адвокатуры
Шрифт:
Так расставил этот новый московский паук свою паутину, и доверчивые мухи всех сортов лезли в нее.
Жил он широко, что называется, на показ, и умел экономить там, где эта экономия не бросалась в глаза, другими словами, он сеял деньги лишь там, где надеялся сторицею собрать жатву. Имея в руках солидные средства, он стал гнаться за известностью, за рекламой и дорого платил, чтобы его имя появлялось на страницах московских газет. Даже знакомство его разделялось на показное и келейное, и в числе представителей последнего находился один известный московский репортер, Николай Ильич Петухов, вращавшийся среди московских редакций и купечества и служивший Николаю Леопольдовичу не только одним из проводников его славы, но и комиссионером его кабинета Справок и совещаний и конторы на торговой улице, доставлявшим ему иногда солидные купеческие дела для его практики, как присяжного стряпчего.
В кругу своих товарищей Гиршфельд держался важно и гордо, стараясь уверить их, что он следит за юридической наукой и литературой, и что ни одно мало-мальски выдающееся сочинение на русском и иностранных языках не ускользает от его любезности. Товарищи не любили его и в шутку прозвали московским Жюль Фавром.
Московский Демосфен, любитель открытия новых талантов, принял было сначала и его под свое покровительство, но вскоре разочаровался.
— Нет, это не то, я думал, что это будет новая звезда, а это гнилушка, светящаяся в потемках! — определил он Гиршфельда на своем образном языке.
Однажды этот, уже разочарованный в Николае Леопольдовиче, знаменитый адвокат зло подшутил над ним. Он стоял в коридоре окружного суда и о чем-то горячо беседовал с группой собравшихся товарищей.
— О чем это вы ораторствуете? — подошел к нему Гиршфельд.
— Э, батенька, о чем мы говорим, вы еще не читали.
Окружающие в недоумении смолкли, так как разговор шел далеко не о чем-нибудь прочитанном.
— Что, что не читал, я все читаю! — запротестовал Николай Леопольдович.
— А вот и не все. Читали вы последнее сочинение известного немецкого ученого юриста Карпенсгалле: О разграничении гражданской и уголовной подсудности?
— Не успел, не успел, но у меня на столе лежит неразрезанное, на днях получил.
Московский Демосфен расхохотался.
— Ну, батюшка, я должен вам сознаться, что такого сочинения нет, а фамилию этого нового немецкого ученого я составил из двух сапожников в Газетном переулке — Карп и Галле.
Окружающие разразились неудержимым хохотом.
Взбешенный Гиршфельд быстро отошел.
Через несколько дней большая компания адвокатов, с Московским Демосфеном во главе, приехала поужинать в загородный ресторан Стрельну. Проходя в отдельный кабинет мимо зимнего сада, компания заметила Гиршфельда, сидящего тоже с компанией за столом под громадной развесистой пальмой. Вспомнили сыгранную с ним шутку и, позвав лакея, показали ему Гиршфельда и приказали подойти к нему и спросить — не он ли господин Карпенсгалле. Лакей побежал исполнять приказание и через несколько времени с растерянным видом вернулся в кабинет.
— Ну, что? — спросили его.
— Помилуйте, они очень рассердились, вскочили и закричали: «Я тебя изобью, а их убью».
Встревоженного успокоили данной на чай рублевкой. В таких отношениях находился Николай Леопольдович к лучшей части своих товарищей. Впрочем, эта лучшая часть была незначительна, остальные преклонялись перед ним и, в особенности, перед его патроном, и были далеки от мысли шутить с ним шутки.
III
Искусительница
Княгиня Зинаида Павловна уже пять лет, как безвыездно жила в Москве на Пречистенке, а летом — в законтактированной на несколько лет роскошной даче в Петровском парке.
В городе она наняла по приезде на названной нами улице дом особняк, разделенный на две половины; в одной из них поместилась сама, а другую отдала в распоряжение своих племянниц.
Предупредительный Гиршфельд, нашедший это помещение, быстро омеблировал его с соответствующими общественному положению его обитательниц роскошью и вкусом.
Салоны княгини Зинаиды Павловны и княжны Маргариты Дмитриевны были убраны почти одинаково.
Скоро они наполнились самым разнообразным московским обществом.
Москвичи страдают провинциальною слабостью к новым знакомствам, и дома людей, в особенности богатых и тароватых, долго не пустуют.
Прием у старшей и младшей представительниц славного рода князей Шестовых был назначен в разные дни. В разные же дни недели назначены были на обеих половинах и, так называемые, журфиксы, когда гости съезжались по вечерам. Эти приемы и вечера были весьма различны. К княгине собрался весь московский большой свет, крупные литературные силы, знаменитости адвокатуры; в салон же княжны стекалось более разношерстное общество: курсистки, — студенты, начинающие адвокаты, артисты, художники, мелкие литераторы и сотрудники московских газет, в числе которых был даже и протеже Николая Леопольдовича — Николай Ильич Петухов.
Это разделение дней давало возможность княгине и княжне вращаться во всех слоях московского общества, так как они неизменно обе присутствовали на приемах и вечерах в обеих половинах.
Постоянными гостями были, конечно, Гиршфельд и Шатов, бывавшие, впрочем, и в другие дни запросто.
В обоих салонах, вскоре по приезде Шестовых в Москву, стал появляться и наш старый знакомый, Иван Павлович Карнеев. Встреча с ним неприятно поразила Гиршфельда.
— Этот как сюда попал? — спросил княжну Маргариту Николай Леопольдович.
— Он представлен Антоном Михайловичем, как его друг и товарищ, — отвечала княжна.
— A! — поморщился Гиршфельд и замолчал.
Остальные дни недели были отданы ответным визитам, вечерам, балам, концертам, публичным лекциям, защитам диссертаций и тому подобным исполнениям обязанностей светской жизни. В вихре меняющихся впечатлений быстро летело время. Это была показная жизнь дома Шестовых.
За ней незаметно шла другая, внутренняя жизнь этой семьи, велась, начатая еще в Шестове, подпольная интрига, развертывалась во всю ширь страшная жизненная драма. Новой жертвой этой интриги, новым страдательным лицом этой драмы была намечена княжна Лидия Дмитриевна.