В тисках
Шрифт:
— Видишь ли, Марилена, мне следовало бы жениться на тебе… Порой я даже думаю, что ты действительно моя жена… Признайся, что этот идиот, твой муж, сам все для этого сделал.
— Замолчите.
Марилена боялась этих мгновений, когда они оставались наедине. Она ждала их, цепенея от страха. Чтобы не оступиться, она брала Ролана под руку. Краснела, бледнела от сумасшедших мыслей. «Если он попытается поцеловать меня, влеплю ему пощечину. Пусть знает, что…» Но она уже не понимала саму себя. Уже спускалась ночь, когда он подвозил ее к дому. Какое-то время не отпускал ее руку.
— До завтра, жена-кузина…
— Ролан… Обещайте мне, что мы еще поговорим о разводе.
— Конечно. Я над этим думаю. Но, знаешь, трудно решиться.
Открывал ей дверцу со все тем же нежным, почтительным и ироничным видом. Ноги едва доносили ее до лифта. Ей казалось, что она выплывает из чуть было не поглотивших ее вод, словно человек, потерпевший кораблекрушение. Мария пребывала в плохом настроении.
— Как он?
— Все так же. Скучает. Ждет мадемуазель.
Однажды Мария взорвалась.
— В мои обязанности не входит кормить господина. Господин мне не отец. У меня уже нет времени заниматься хозяйством.
Марилена вложила ей в руку две бумажки по десять франков.
— Потерпите еще немного, — проговорила она. — Я не виновата, мне надо уладить кое-какие щекотливые дела.
Старик дремал возле радиоприемника, из которого доносилась музыка. Марилена выключила радио, и он открыл глаза. На его лице появился испуг, как у ребенка, пытающегося отогнать кошмар. Здоровой половиной рта он произнес: «Симона». Марилена подумала с ужаснувшей ее радостью: «Он ничего такого не сказал. Сегодня этого не произойдет». Она поцеловала его в лоб. Потом пошла принять ванну, пытаясь унять радостную лихорадку, придававшую каждому ее движению что-то вроде преступного порыва. Ей хотелось отмыться от Ролана, избавиться от угрызений совести, которые обволакивали ее, словно грязь. Потом, обессилев, предалась мечтаниям, потеряв представление о времени. В дверь постучала Мария.
— Ужин готов.
Что? Ужин! Так быстро! Разбрызгав воду, она встала из ванны, наскоро вытерлась. Уже ужин! А потом спать. Надо будет принять три или даже четыре таблетки снотворного. Потом почти сразу же наступит утро. И опять Ролан будет ждать ее в конце улицы, в прекрасной, как грех, машине. И возобновится… настоящая жизнь… а может, это смерть. Она уже ничего не знала и не хотела знать. Откуда-то из живота поднималось желание петь. Надела халат. Семь часов. Через пятнадцать часов ей скажут, наклонившись к уху: «Здравствуй, девочка. Здравствуй, Марилена».
Ее сердце наполнилось радостью.
Ролан вел тонкую игру. Сам возвращался к вопросу о разводе, как будто серьезно и всесторонне взвешивая все «за» и «против».
— Обоюдное согласие пока еще не считается законным основанием, — говорил он, — не надо об этом забывать. Значит, кто-то из нас должен изменять другому. Мне кажется, что по логике изменяешь ты… Изменяешь мне с Филиппом.
— Как вы можете…
Марилена защищалась. Он же настаивал с притворной снисходительностью:
— Ты же ходишь в гостиницу к Филиппу. Это вполне естественно…
— Нет! Не в гостинице.
— Где же тогда?
— Нигде.
— Помилуй! Не хочешь же ты сказать… Ведь ты очень привлекательная женщина… Да. Не надо бояться слов. Видишь ли, я тоже не отказался бы… Вот так. Это не оскорбление. Это комплимент… Я хорошо понимаю, что Филипп…
— Нет.
— С ним что-то не так? Вы не ладите? Ответь, Марилу… Если вы не ладите, будь моей. О! Я вовсе не собирался доводить тебя до слез. Пошли…
Пройдя под арками Пале-Рояля, они медленно направились к свободным скамьям, вокруг которых порхали голуби.
— Я говорю: будь моей, — продолжал Ролан, — потому что выбора нет. Ты мне не изменяешь. Я тебе не изменяю. Так что нам придется остаться мужем и женой. Впрочем, для меня в этом ничего неприятного нет.
— Вы злой, Ролан.
Тем не менее она села рядом с ним и не стала сопротивляться, когда он обнял ее за плечи.
— Успокойся. Я просто подшучиваю над тобой. Но давай смотреть на вещи реально. Значит, я должен тебе изменить. Я предоставлю тебе компрометирующие письма. Это сделать легко. «Любимая! Едва выйдя из твоих объятий, я уже страдаю…» Надо будет постараться, чтобы убедить судью. «Как можно забыть твое пылкое тело, твои крики сладострастья…»
— Хватит, Ролан. Умоляю.
Он почувствовал, что ее охватила дрожь.
— Шучу, Марилу… Когда волнуюсь, всегда шучу. Тебя смущает мой стиль?
— И не только. Разве всерьез вы никогда такого не писали?
— Возможно. В молодости.
— У вас было много любовных приключений?
— Да нет, не очень.
— Вы не умеете лгать. Я не забыла, что вы писали Симоне.
— Ах да. Интрижки. Хочешь полной откровенности?.. Что ж, после матча, после трехчасовой борьбы, когда на тебя смотрят тысячи глаз, ощущаешь потребность в женщине. Вот так… Все предельно просто. Я тебя шокирую?
— Слегка.
Он привлек ее к себе.
— Нет, очень, до крайности. Я тебе противен. Ведь правда?
— Нет.
Он прижался своей головой к голове Марилены.
— А ты мне очень нравишься, знаешь. Подумать только, что мне придется взять вину на себя! И кроме того, я должен буду платить тебе алименты. А они устанавливаются в судебном порядке. От этого не уйдешь. Интересно, из каких денег я стану платить.
— Но я же ничего от тебя не потребую.
— Ну и ну! Ты начала называть меня на «ты». Очень мило. Это заслуживает награды.
Он поцеловал ее в ухо. Марилена чуть не застонала. Она покраснела от стыда, что это произошло у всех на виду.
В тот день он повез ее на берег Марны, в местечко, где когда-то собирались известные художники и названия которого она не знала. Марилена молчала, не зная, как к нему обращаться: на «ты» или на «вы». В то же время ее сковал страх показаться смешной из-за своей застенчивости. Он же вновь стал милым парнем, жизнерадостным, беззаботным, предупредительным. Они зашли пообедать в ресторанчик на берегу реки.