В толще воды
Шрифт:
Как и сама жизнь, подумала медсестра и содрогнулась от холода. Только что наступил декабрь, а декабрь все же лучше ноября. Зато потом идут январь, февраль, март и апрель – их, разумеется, легче пережить на Лансароте.
Hago, написала она. Haces. Hace. Hacemos…
И тут она снова услышала тот же звук. На этот раз сомнений быть не могло – и скрежет рамы, и все остальное. Медсестра отложила ручку и прислушалась.
В остальном тихо.
Она встала. Звук, несомненно, доносился из какой-то из трех-четырех ближайших
Если бы она боялась призраков, она не выбрала бы эту профессию. Или если бы ее пугало одиночество. Она выбрала эту работу, потому что она отчасти напоминала труд пожарных. Или штурмовой группы. А может быть, даже военных? Ожидание, спокойствие, одиночество, бесконечные возможности для самосовершенствования – и при этом постоянно на цыпочках, в полной боевой готовности. Все это было ей очень созвучно.
Однако со временем эти способности ушли в пассив, и удачным дежурством стало считаться такое, когда можно всю ночь, не поднимаясь, учить испанский. Который, несмотря на глагол hacer, казался детским лепетом по сравнению с ивритом и корейским.
А вот теперь, похоже, пора действовать. То, что в таком отделении открылось и вновь закрылось окно, – это не какой-нибудь пустяк.
Медсестра вышла в коридор. Охранник, сидящий у запертой входной двери, по всей видимости, не только вставил в уши наушники, но и успел уснуть; судя по его позе, он мог в любой момент свалиться со стула. Ну и хорошо; ей хотелось все разрулить самостоятельно. А если она вдруг заорет, он, по идее, должен проснуться.
Она открыла дверь в ближайшую палату на шестерых. Все кровати были заняты, и никто из пациентов, как обычно, не подавал признаков жизни. Окна закрыты и заперты, как всегда.
Следующая палата – пустая одиночная комната, предназначенная для более тяжелых пациентов. Тут тоже никакого движения.
Дальше – опять одноместная палата. Здесь окно тоже заперто, а пациентка все в том же состоянии, которое уже начало восприниматься как перманентное. Медсестра уже хотела закрыть за собой дверь и бежать дальше, в последнюю шестиместную палату, когда вдруг краем глаза уловила что-то в проеме. В слабом ночном свете было видно, что респиратор по-прежнему приподнимается и опускается от тяжелого глубокого дыхания, но что-то определенно изменилось. Что-то было не так.
Капельница.
Шланг покачивался, как будто по комнате шла струя воздуха. Но никакого ветра тут быть не могло.
Медсестра снова распахнула дверь и вошла. Подошла к кровати и посмотрела на пациентку. Та неподвижно лежала под одеялом, видны были только тщательно перебинтованные руки, все в порезах, да еще растрепанные волосы, когда-то подстриженные под каре. Коричневая краска почти вся стерлась о подушку, обнажив натуральный светлый цвет. Медсестра подошла ближе к покачивающемуся шлангу, долго смотрела на него, потом несколько раз слегка надавила на пакет с лекарством, постучала ногтем по регулирующему колесику.
Вроде все как обычно.
Она подошла к окну, постояла, всматриваясь в первую декабрьскую ночь. Из палаты открывался вид на Орставик, мерцающие огни в районе Лильехольмскайен с трудом противостояли большой темноте. Медсестра подергала ручку окна – заперто, как всегда, без исключений, невозможно открыть ни изнутри, ни снаружи. Она опустила глаза вниз, пытаясь рассмотреть больничный фасад, но взгляд быстро уперся в ночную мглу.
Никаких признаков того, что окно кто-то трогал. Чтобы его открыть, нужен специальный ключ, а он хранится под замком в комнате вахтера.
Но она точно слышала звук. И шланг от капельницы действительно покачивался, явно под каким-то внешним воздействием.
Она медленно и задумчиво вернулась к кровати. Взяла в руки карту пациентки. Молли Блум. Первый месяц беременности. Плод, по всей видимости, не пострадал. Медсестра положила карту на место и переместилась ближе к изголовью кровати. Еще раз взглянула на шланг, который теперь висел неподвижно. Наверное, ей просто почудилось. Никто сюда не заходил, да это и невозможно, по крайней мере, через окно точно. Отделение всегда запирается, все-таки это отделение повышенного риска. А охранник, сколько бы он ни слушал музыку или дремал, не впустил бы сюда постороннего.
Единственное возможное объяснение – кто-то из пациентов мог очнуться и ошибиться палатой. Хотя тогда ей на пост поступил бы сигнал. И вообще, какое это могло иметь отношение к запертому окну, которое открылось и снова закрылось?
Нет, ей все это просто показалось.
И тут взгляд ее упал на столик рядом с кроватью. Там что-то стояло, прислоненное к стакану. Листок бумаги? Нет, скорее небольшой конверт. Да, похоже на конверт с поздравительной открыткой внутри.
Медсестра подняла его, повертела в руках; никаких надписей. И при этом конверт заклеен.
Конечно, он мог стоять здесь и раньше. Естественно, он мог остаться от какого-нибудь давно завядшего и забытого букета. Но она его раньше не видела. Во время обхода она протирала столик, и никакого конверта на нем не было, в этом она была уверена.
Она снова проверила резервуар с лекарством. Никаких признаков, что его кто-то трогал.
Но шланг-то качался.
Медсестра постояла мгновение с конвертом в руке. Достаточное ли это основание, чтобы поднимать тревогу? Поднимать на уши всю клинику, отвечать на вопросы спящего охранника и его противных коллег, а потом выслушивать их шутки по поводу слуховых галлюцинаций. А потом наткнуться на скептическое отношение руководства больницы, которое как раз собирается сокращать штат. Сейчас, когда она только начала переписываться с частной клиникой на Лансароте.
Нет, ей все это почудилось.
Определенно померещилось.
Она положила конвертик в карман и, возвращаясь в коридор, где охранник на тот момент практически лежал на полу, всеми мыслями была уже в испанских глаголах.
6
Среда, 2 декабря, 11:24
На стене за спиной у одетого в костюм мужчины висел целый ряд фотографий таких же мужчин в костюмах. Ее поражало, что следить за моральным статусом полиции поручено было исключительно мужчинам. Хотя должно быть, скорее, наоборот.