В вечном долгу
Шрифт:
Возле конторы Пудовых и Лузанова остановил Карп Павлович Тяпочкин, бледный, испуганный, без шапки.
— Лука Дмитриевич… Что это вы делаете…
— С дороги, крыса! — рявкнул Пудов Павел.
— Лука Дмитриевич, — не отступался Тяпочкин. — Лука Дмитриевич, в район, вас вызывают.
Хмель тотчас же начал покидать Лузанова. Он неприятно почувствовал, как у него задрожали колени. Такая же неуемная дрожь прошлась по всему телу и подкатила к сердцу.
— В район тебя вызывали, — говорил Тяпочкин и с каким-то состраданием, как на больного,
— Зачем они меня? А? Знают, что пьян?
— Как не знать.
— Я пойду домой… Соберусь. Вызывали, говоришь?
Вдруг опавшее лицо у Луки Дмитриевича совсем побледнело, щеки начали нервно двигаться. Во рту у него появилось много слюны, он жадно и громко сглатывал ее, но она все текла и текла, быстро наполняя рот.
— Я скоро, Тяпочкин. Скоро. Хм.
— Сказать Малинину, чтоб запряг?
Лузанов не ответил. Он уже ничего не слышал. Мозг его работал только на одну мысль: «Вызывают. Вызывают. Вызывают».
Домна Никитична встретила его на крыльце. Завязанная платком до самых глаз — у нее болели зубы, — она робко, боясь заплакать и вызвать гнев мужа, сказала:
— Как же ты?
У Луки Дмитриевича опять запрыгали щеки и язык опять связала густая слюна. Он обнял Домну за плечи и тепло сказал ей в самое ухо:
— Ты, мать, извини. Извини давай. И еще… Уйди куда-нибудь. Не шуми. Я отдохну часок. Ищут меня. Не шуми, мать. Хм. Хм.
Домна Никитична, растроганная нечаянной лаской мужа, вмиг забыла всю злость и дала волю слезам, приговаривая:
— Я уйду, Лука. Поспи давай. Уйду к Марии.
Войдя в избу, Лука Дмитриевич начал суетливо раздеваться и разуваться. Намокшие сапоги никак не снимались. Пятка, зацепленная за носок, то и дело срывалась.
Потом босой прошел в горницу и плотно закрыл за собою дверь. Постоял возле нее, не отпуская ручки. Глаза его, дико расширенные, настороженно и недоверчиво обежали горницу.
«Вызывают. Верхорубов. Верхорубов. Этот все припомнит. Все припомнит». Кто-то жарко дышал ему в глаза, и он раза два провел ладонью по лицу. В другой раз Лука Дмитриевич убей не вспомнил бы, куда сунул еще в прошлом году принесенный моток электрического шнура. А тут без ошибки выволок его из-под сундуков, накинул на отдушник печи, а концы обмотал вокруг шеи и опустился на колени. Голову у него больно дернуло, и чьи-то острые пальцы впились в шею под ушами. Он еще сознавал, что можно встать на ноги и боли не будет, но боль эта была приятна ему, и с этим последним чувством он покинул мир.
Часть вторая
I
В дядловском клубе всегда было холодно, потому что старые, ветхие стены совсем не держали тепла. В окна и двери продувало, и стужей тянуло из-под щелястого пола. Иван Иванович Верхорубов вел собрание в пальто и теплом шарфе, однако мерз, то и дело прятал руки в карманы, сморкался в большой платок, поглядывал
— Мы все — как один, — будто преодолевая лень и неохоту, говорил Верхорубов, — должны осудить поступок бывшего председателя Лузанова и на его место избрать нового. Мы, товарищи колхозники, рекомендуем вам ввести в состав правления и избрать своим председателем Федора Филипповича Охваткина. Рекомендую его вам и предоставляю ему слово.
Из-за стола поднялся маленький круглый мужичок, в полупальто и хромовых сапогах. Лицо широкое, без подбородка, плосконосое, с добродушным, мягким ртом. Охваткин подошел к краю сцены и хотел начать говорить, но в темноте на задних рядах высекся чей-то голос:
— Колотовкина просим в председатели!
— Трошина! — трубно прогудело оттуда же, очевидно, кричавший приложил ко рту ладони.
— Встать, кто нарушает порядок, — пристукнул по столу косо собранным кулаком Верхорубов и повел суровым взглядом. Тишина. — Прошу, Федор Филиппович, расскажите народу о себе. Только коротко.
— Слушаюсь, Иван Иванович. Я, дорогие товаритши, — скороговоркой начал Охваткин, искажая шипящие звуки, — уже двадцать лет работаю в разных должностях. Последнее время, многие из вас, я думаю себе, знают, работал директором Окладинского межрайонного ипподрома. Работал с конскоголовьем многих…
— Ближе к делу, Федор Филиппович, — попросил Верхорубов оратора.
— Правильно, правильно. Я иду к вам по тшистой охоте. По желанию. У меня все.
— Водку, блазится, лакаешь, — стегнула в спину кандидата Настасья Корытова.
Охваткин обернулся, бросил взгляд на Верхорубова и, поймав в глазах его разрешение ответить на реплику, обиженно сказал:
— Прошу с меня не смеяться. У меня петшень преувелитшена. Я навовсе не пью.
— Слава богу.
Из зала еще бросали вопросы: сколько трудодней в свой оклад требует новый председатель, привезет ли в Дядлово семью, какая нужда привела в колхоз.
— Кажется, вопросов к Федору Филипповичу больше нету, — заключил, наконец, Верхорубов. — Голосуем. Кто «за»? «Против»? Большинство «за».
Иван Иванович громко высморкался, на губах его мелькнуло что-то подобное улыбке. Видимо, он был рад, что собрание не затянулось. А ведь бывало, всю ночь тянут канитель с этими выборами. На задних рядах выспаться успеют, и попробуй перекричи их, отдохнувших.
— Мы, товарищи, районное руководство, — с некоторым подъемом заговорил Верхорубов, — выражаем твердую уверенность, что члены колхоза «Яровой колос» добьются новых побед на трудовом фронте.
На заключительные слова Верхорубова зал ответил вялыми аплодисментами. Какой-то мальчишка исподтишка замяукал по-кошачьи, но получил затрещину и заревел. Расходились невесело.
Утром другого дня Федор Филиппович Охваткин, сцепивши ручки за спиной, поскрипывал перед правлением своими сапожками.