В зеркале забвения
Шрифт:
— Как ты можешь так говорить? Он же наш вождь!
— Ну и что? — пожала плечами Валентина. — Плакать по нему я не буду.
Это совсем обескуражило Гэмо, и, чтобы окончательно не рассориться с женой, он отправился в магазин купить водки. Покупателей спиртного было довольно много, и Гэмо пришлось долго стоять в очереди, где люди сдержанно обменивались словами сочувствия, горечи и, главное, недоуменным вопросом: что же будет дальше?
Один старик сказал:
— Когда умер Ленин, Сталин уже был наготове, чтобы взять командование страной… А вот что теперь будет?
— Империализм полезет! — добавил мужчина в рабочей одежде.
Вернувшись домой и налив себе полстакана водки, Гэмо сказал жене:
— Народ горюет… Знаешь, сколько гам водки брали!
— Нашему народу только дай повод для выпивки, — заметила Валентина, и Гэмо вдруг представил, как на его родине так называемый простой народ с не меньшим нетерпением стоит в очереди за спиртом, привезенным в далекий Уэлен в железной бочке. Пьяных будет много, но вряд ли бабушка будет оплакивать великого вождя. Она будет причитать по своему мужу, расстрелянному большевиками шаману Млеткыну.
В день похорон вождя Гэмо стоял на Университетской набережной и с удивлением слушал никогда раньше не слышанный им церковный колокольный звон, пробивавшийся сквозь гудки заводов и фабрик, автомобильные сигналы.
8
Борис Зайкин, по его словам, еще легко отделался, потому что убито было в баре трое.
— Я со всеми лично не был знаком, — рассказывал он в номере Незнамова, прихлебывая джин с тоником, — но одного хорошо знаю, Гришу Тюлькина. Их еще называют «тамбовцами», хотя многие из них питерские, выросли здесь. Гришу я помню, когда он еще был школьником. Жили в одном коридоре в этом доме по Лиговке. Затем он в Смольнинском райкоме комсомола заведовал отделом спорта. Нормальный был парень, а как началась перестройка, кооперативы, вдруг выдвинулся. Тогда еще не было столько иномарок, и он купил «Чайку» и раскатывал на ней. А последняя машина у него была шестисотый «Мерседес». Чем он занимался в последнее время — не знаю, врать не буду. Да он особо и не откровенничал со мной. Только раз похвастался, что купил три квартиры на Таврической улице с окнами в сад и напомнил, как мы жили вот в этом громадном жилом доме. Но раз его убили, значит, крепко был связан с бандитами…
— Что делается! — вздохнул Незнамов, наполняя опустевшие стаканы. — Комсомольцы становятся бандитами! Устраивают побоища, стрельбу по людям…
— Чего тут удивляться? — Зайкин хлебнул джина. — Я, правда, бандитом не стал, но кто мог подумать в комсомольские времена, что старший инженер номерного завода станет туалетным служителем?
— Это верно, — согласился Незнамов. Он все больше проникался симпатией и доверием к этому невозмутимому человеку. Вместе с тем в душе нарастала тревога за сына: он, наверное, тоже сталкивается с бандитами, вымогающими у него деньги. Незнамов как-то спрашивал у него, все ли у него в порядке по этой части, и сын, смеясь, отвечал, что для волнений оснований нет. «У меня надежная крыша», — заверял он отца. Может, бросить эти бесплодные поиски и вернуться домой, в Колосово? Сейчас в деревне Тресковицы уже сирень отцвела, травы вымахали по пояс, скоро первый покос. Но что-то мешало ему принять окончательное решение. Может быть, то, что, прослеживая шаг за шагом жизнь своего двойника, писателя Юрия Гэмо, он узнавал не столько его, сколько самого себя. А вдруг он все же найдет какую-то зацепку? Иногда он был близок к тому, чтобы рассказать обо всем Борису Зайкину, но каждый раз наталкивался на какое-то внутреннее препятствие, в последнее мгновение у него перехватывало горло.
После того памятного вечера Бориса Зайкина чуть ли не каждый день таскали в милицию и в КГБ, и, несмотря на то, что, как объяснили ему, в интересах следствия ему не следует ничего рассказывать, он подробно делился своими комментариями, выкладывая все Незнамову.
— И КГБ, и милиция, как я понял, ведут свою игру, — повествовал он. — Я уже давным-давно приметил, что эти плечистые ребята и сам Гриша Тюлькин с милицией и агентами были в большой дружбе. Вместе выпивали в баре, деньги в туалете друг другу передавали, водили девочек в номера. Здесь появлялись и большие начальники из районной администрации. Те, которых я знал. А ведь многих я никогда не видел, может, наш бар посещало и самое высшее городское начальство.
— Но есть среди этих бизнесменов нормальные, порядочные люди, — заметил Незнамов, имея в виду, конечно, в первую очередь своего сына.
— Но, как свидетельствует история, первоначальный капитал, в большинстве случаев, бывает криминального происхождения.
— Ну уж и не всегда! — горячо возразил Незнамов, опять же имея в виду своего сына.
— Даже в нынешнем громадном состоянии английской королевы, — наставительно продолжал Зайкин, — немалую долю составляют деньги, награбленные пиратами Ее Величества. Вспомните Дрейка… А наши пираты будут похлеще! С комсомольским воспитанием, с кегебешной выучкой, с грабительской коммунистической философией — грабь награбленное… Вот и грабят друг друга, убивают…
— Куда же мы в таком случае придем? Неужто наше будущее так мрачно и беспросветно? — уныло произнес Незнамов.
Зайкин помолчал, собираясь с мыслями.
— Я так думаю… Эти теперешние предприниматели, банкиры, словом, как их еще называют, «новые русские», тоже не дураки. В конце концов все равно допрут: никакая, даже самая мощная, охрана не является гарантией безопасности. Гарантия безопасности должна быть общегосударственной, для всех. Поймут, что выгоднее давать деньги государству, чем на оплату собственных охранников. Принять такие законы, чтобы насилию не оставить места в обществе, чтобы самым высшим законом и всей мощью государства охранялась частная собственность. Чтобы не было нищих, обозленных неудачников и бомж, ей, готовых на любое преступление..
— Да, с такой программой вам можно смело идти на выборы в члены Государственной Думы, — усмехнулся Незнамов.
— Слушайте дальше, — нетерпеливо продолжен Зайкин, покраснев не столько от выпитого джина, сколько от собственной речи. — Как-то я разговорился тут с одним датчанином. Он неплохо объяснялся по-русски. Так вот он говорит, что у них в Дании государство забирает в качестве налогов почти половину заработанных денег. И платят они безработными такое пособие, что им вполне хватает на сносную жизнь. Многие вообще годами, а то и всю жизнь предпочитают ничего не делать… Удивило это, конечно, меня. Ведь наша пропаганда что твердила? Сказал ему, что это, конечно, безобразие. Отдавать добровольно половину своего заработка! Правда, у них бесплатное здравоохранение, образование… Но кормить бездельников! А он мне говорит: все равно это выгоднее и разумнее, чем позволить им выйти на улицы с нашим ленинским лозунгом — грабь награбленное. И я подумал: в этом есть мудрость. Зачем, ему революция, беспорядки, если у него крыша над головой, еда и на выпивку остается?
— Поэтому наши политики зачастили в Скандинавию, хотят перенять их опыт построения социализма, — заметил Незнамов.
Общаясь с Борисом Зайкиным, он все больше проникался к этому маленькому, лысому человеку какой-то особой симпатией, иногда появлялось странное ощущение, будто они давным-давно знакомы. Когда Зайкин, разомлев от выпитого, пускался в воспоминания о своей молодости, о жизни в громадной коммунальной квартире с железными трапами-лестницами, о своей теще-командирше над туалетами Московского вокзала, Незнамов вдруг ловил себя на мысли, что многое словно пережито им самим, знакомо ему.
— Когда я пришел из армии, — рассказывал Зайкин, — это случаюсь в пятьдесят четвертом, мы с Тоней первым делом поженились. Тогда не было такой пышности — Дворцов бракосочетаний и проездов на машине с лентами по городу к Петру Первому, на Стрелку Васильевского острова. Зато свадьбу нам теща устроила грандиозную. Гостями были представители всех знаменитых туалетов. Среди них настоящими аристократами считались работавшие на Невском, у Литейного, возле Мойки, на Фонтанке… Жаль, хорошие были туалеты, — с ностальгическим выражением заметил Зайкин. — Теперь в иных открыли торговые заведения, даже ресторанчики. Сейчас скажи об этом кому-нибудь из посетителей такого подвальчика — мигом аппетит отобьет!