В жаре пылающих пихт, или Ниже полета ворона

Их трое – черные фигуры на черных лошадях. Непрерывно движутся от зари до зари. Длинные тени в холодной уходящей ночи. На головах потрепанные припорошенные пеплом шляпы, двое из них, кареглазый и горбоносый, как в фартуках, в выцветших под солнцем пропотевших пончо с прорехами для головы, а третий, длиннолицый, в старой куртке. У кареглазого брови и ресницы светлые-светлые, будто выгорели от адской жары.

Настоящие имена эти трое в здешних краях не произносили – так и были друг для друга просто кареглазым,

Полоса красной кровоточивой зари и далекий шлейф вулканического пепла в тефлоновом небе возвещают об их пришествии в этот архаичный город, над которым мечутся покрытые пылью задыхающиеся птицы. Всадники молчаливой процессией двигаются вдоль припорошенных пепельно-серыми хлопьями бесцветных домов по пустынной улице.

Черные фигуры странников выглядели чем-то чуждым и непрошеным, будто изгнанные проповедники отвергнутого мировоззрения, что надели траур по утраченному знанию и давным-давно позабыли, что их объединяло, если помнили.

В сажевых окнах виден блеск зажженных свечей. Кругом тишина, ни души. Они минуют бледные гикори и жухлый сад, оставляют лошадей и одного единственного зачахшего мула, нагруженного имуществом, подвязав их за чембуры к коновязи у гостиничной площади, испещренной влажными дорожками рифленых следов поверх свежевыпавшего слоя сухого пепла.

Горбоносый притаптывает окурок и утирает рот. Сухие и темно-фиолетовые губы оттенка прюнели. Кареглазый топчется с ноги на ногу.

Благоразумно ли тут лошадей оставлять, спросил он.

А что, не благоразумно, по-твоему, спросил длиннолицый.

Воздух тут – что в твоем дымоходе.

Длиннолицему открыл дверь изнутри черноволосый привратник в безрукавной одежде, и все трое вошли в заполненную бледно-белыми людьми залу, где было темно и туманно даже несмотря на то, что темнокожий мужчина с фитильной жердью, мечась среди публики, зажигал повсюду многочисленные свечи. Под потолком, оживляя дрожью пламени незатейливый водяной рисунок на штукатурке, сотней свечей пылала люстра, и хотя саму ее, окутанную пылью, было не разглядеть, но пламя ее отдаленных звезд рождало мнимое гало. Свечи горели на подсвечниках в аккуратно соблюденном порядке. В простенки между громадных и витражных, как в церкви, окон были ввинчены канделябры. Всюду плавящийся изжелта-белый воск в течение дня принимал различные формы, постепенно превращаясь в своеобразные экспонаты кунсткамеры, демонстрируя все этапы жизни жуткого бесформенного существа, от рождения и до смерти, а в конце концов свеча потухала в уродливой восковой лужице, и та застывала, как гнущийся под песчаной бурей мусульманский аскет.

И десятки людей, прячущихся в разноцветной полутьме, чувствуя себя древними очевидцами первых восходов и закатов, стояли здесь угольно-черной формацией сгущенной пыли, кашляя, перешептываясь. Они оттаивали в красном свете восходящего солнца как ледяные фигуры на маскараде в стране невиданных чудес, где их пронизывал трепет и благоговение, и всеобщая любовь в предвкушении второго пришествия Христа.

Кареглазый, длиннолицый и горбоносый прошли мимо этих людей, но прежде, чем подняться по лестнице, кареглазый оглянулся.

Четвертый, что ждал их тут, был из местных – желтоглазый и темнокожий по имени Хосе, он теребил соломенную шляпу в руках.

Где? спросил длиннолицый.

В конце коридора, сэр. Справа.

Он один?

Да, сэр.

Уверен?

Как в том, что пути господни неисповедимы.

Горбоносый сунул ему скомканную бумажку.

Хочешь больше?

Да, сэр.

У тебя оружие есть?

Да, сэр.

Он вытащил из-за ремня шестизарядник, надел шляпу.

Горбоносый скомандовал кареглазому следить за окнами снаружи.

Длиннолицый прошел по коридору, звеня шпорами, другие двое последовали за ним – втроем они застопорились у двери, ожидая и прислушиваясь.

Немолодой мужчина в жилетке с перламутровыми пуговицами и галстуке, с черными и взмокшими от пота волосами, послушал, как незнакомые голоса негромко обмениваются короткими репликами за дверью – он торопливо пересек комнату, держа кольт в руке, подошел к застекленной ширме портфнетра. На сандрике, толкая друг друга, скучились сизо-серые голуби.

Он и приложил немалые усилия в попытке бесшумно сложить дверь-перегородку, но безуспешно.

Услышал стук, а затем голос.

Оуэн Холидей? спросил горбоносый.

Не произноси мое имя! Не понимаешь, к кому взываешь! Ты кто?

Закон, отозвался длиннолицый.

Горбоносый закатил глаза.

Сдавайся по-хорошему!

Закон, да? Братия проституток, вот вы кто!

И это нам говорит человек… нет, не человек, а недоносок, что совершил насильственный акт мужеложства!

Длиннолицый вопросительно посмотрел на горбоносого.

Лжешь, грязная вертепная подстилка, сучья морда, я свои дела знаю!

Ну, раз знаешь, то мне тебе дважды объяснять не придется.

Оружие у тебя есть? спросил длиннолицый.

Я вооружен не хуже вашего, на медведя заряжен и раскрашен для войны! А будете ломиться, одного-двоих убью, а может, всех положу, но живым не дамся вам! не знаю, сколько вас там, но не думаю, что больше четырех, буду вас когтями и зубами рвать, глаза выцарапаю, зубы пересчитаю, горла ваши раздавлю, все жизненные соки из ваших печенок выжму досуха, дурачье деревенское! Вы отсюда как пришли – не уйдете, это я вам вот, крест даю, зарок перед Богом! Я вас как свиньей, как вшей лобковых, давить буду!

Во, как расхрабрился!

Не будь недоумком, ты один, а нас много!

Я вас предупредил, сунетесь, я изуродую вас, калеками сделаю, пожалеете, что подписались, ноги-руки поотрубаю, лица буду в клочья резать, царапаться, кусаться, носы ваши прожую и выплюну!

Горбоносый крикнул. Вон, погляди, какой красивый крест стоит! И ты его сам себе воздвиг! Поступками своими, а не нашими – и если крест уже есть, то нельзя, чтобы пустовал он! Кому-то придется на него влезть! Тому, кто его поставил!