В жаре пылающих пихт, или Ниже полета ворона

Ворожцов Ян Михайлович

Они, верхом на лошадях, кроме Холидея, двигались навстречу очередному рассвету – и их общий мерцающий силуэт постепенно растворялся в крепкой предрассветной дымке.

Из тенистых провалов в предрассветной лесостепи на них глядели блестящие бельма мелких оголодавших луговых койотов. Направление движения их в этом пустом пространстве совпадало с направлением движения солнца, ветра и еще бог знает каких неведомых движущих сил. По правую руку от них дымчатым одеялом протянулся смешанный лес с дремучими зарослями, а спустя несколько миль, словно они странствовали по линии соприкосновения всевозможных климатических зон, по левую руку безводным океаном тянулся из-за горизонта желтоватый лессовый плацдарм с извилистыми долинами

пересохших рек и зеленоватыми тальковыми затвердевшими берегами, испещренными тысячей минералов цвета стертого опала.

Стражами стояли увечные слоистые останцы в меандрах. На дне высохшего русла суетились крохотные зверьки и черные ящерки без конечностей. Наметенные сухим горячим ветром лазурные змеевидные узоры на отдаленных воланах застывшего песка, темнеющего потными пятнами полыни, зыбились и переливались, как свет на складках шелковой ткани. Солнце полированным блюдцем ослепительно светилось в небе, будто отсвечивало, пригласив на ежедневную роль менее яркого двойника в сопровождении венценосного радужного гало. Совершенно чистое и безоблачное небо подобно драгоценному перлу творения, на шлифовку которого господь не экономил собственных сил. Полуденный жар раскалил каждую песчинку и зажарил каждую клетку пропаренных тел всадников, тщательно вызолотил бескрайние засушливые просторы на мили вокруг.

Серой вереницей вышагивали по уступам толсторогие бараны. Самцы и самки, и несколько безрогих барашков, похожих на белых шерстистых козлят, которые прыгали по зыбким формациям бесстрашно, как человеческие дети, не ведая смерти.

В жаре остывающего дня они пересекли очередную равнину, над которой плескались в синеве неба птицы, чьи тени, спроецированные черно-белыми копиями на землю, то становились неожиданно вычурными, то полуовальными и продолговатыми, то меняли форму, удлиняясь и укорачиваясь, беззвучно скользя в пожизненном, в бессрочном плену этого живописного пейзажа. И тени всадников и единственного измученного путника менялись подобным же образом по мере того, как долголетнее солнце описывало дугу с востока на запад, перемешивая атмосферные пары и выдерживая свой многовековой завещанный ему курс – как какой-то призрачный фрегат, обреченный вечно преследовать недостижимую цель, намеченную давным-давно скончавшимся капитаном.

Убийца, убийца! шептал Холидей. Волчец и терновник в твоей душе, она невозделанная земля, тронутая запустением!

Кареглазый отвернулся.

Ты одежки свои по каталогу почтовому заказывал, а, кожаный? Молчишь, дурак ты пустоголовый.

Закрой рот!

Горбоносый обернулся.

Тише, вы оба.

Холидей улыбнулся.

Нами играют, мы камешки на доске, и мы будем двигаться так, как выпадет на костях. Но кто их бросает, а главное – где?

Кареглазый стиснул челюсти.

Да, да… игральная доска этот мир, все предначертано, эти линии, клетки, они существуют еще с бронзового века! И те, кто играют, сменяются, и те, кем играют, сменяются тоже, но игра и поле остаются неизменными, и правила неизменны!

Ты дьявол, сказал кареглазый.

Я-то?

Ты, а кто еще?

Отнюдь, я не дьявол. Не дурнее твоего полковника буду.

Холидей помолчал, приглядываясь к кареглазому.

Минутку-минутку, а ведь я тебя вспомнил!

Вот еще, мне со всякой мерзопакостью водиться.

Да, я помню тебя, эти двое чужаки, но ты – нет! Сразу мне знакомой твоя физиономия показалась.

Кареглазый поморщился.

Не припомню только, откуда она мне знакома.

Вот я тебе глаз вышиблю, всякое желание на меня таращиться пропадет.

Да, а знаешь, я тебя вспомнил, вспомнил, Кифа! ты швырялся в нас камнями, в меня и дружков моих, когда мы с твоим одноруким отцом разговаривать приходили, пробормотал Холидей, потом посмотрел на кареглазого.

Не выдумывай, ты меня не знаешь.

Да, это ты, парень!

Кареглазый молчал.

Я помню, что подстрелил тебя с полмесяца назад! быстро ты оправился. Не пойму только, ради чего ты здесь? У тебя личное это, я правильно угадал? Надо было тебе, мальчик, с потерей примириться, но теперь уже поздно. И раз уж ты теперь сам убийца, то я тебе вот что скажу – мы с тобой одного теста, одной породы! и беззаконие, что выпало на долю семейства твоего, знакомо каждому на этой земле! да, и мне не хуже, чем тебе!

Кареглазый помотал головой.

Ты должен идти со мной, а не с ними! Мы с тобой одного стебля колоски, и потерпевший от беззакония терпит от закона!

Вот еще!

Ты и я, мы оба терпели, смиренномудро терпели, но кто творит беззаконие, если не закон? Одни приняты и творят, что им вздумается, а другие отсеяны – как рай и ад! Но это земля, а земля свята, нельзя ограничить одних, а другим дать ее дары, не по-божески, не по-человечески, мне запрещали существовать! Ваши законы! я только делал все, чтобы мне жить, а это не противно Богу, и в глазах его я не трус, я выше вас!

А он истину глаголет, кивнул длиннолицый.

Мой дед, сказал Холидей, царствие ему небесное! мой дед заклинал меня не осуждать человека и не предавать его суду неправедному, даже если он за столом богохульствует, кривые речи о других говорит или хуже. Убьет кого-нибудь. Старик мой, упокой господь душу его милосердную, взял с меня перед смертью клятву – чтобы я рассудительно и осторожно действовал в жизни. Потому что старик мой верил, будто человеком злые силы от рождения и до смерти управляют. Наши глаза очарованы ими, наше дыхание у них в руках! и души тоже. И мало тех – кто убережен от зла. Если убережен. И старик мой верил, что земные законы – вовсе не людьми писаны, а этими силами. Злые они или у себя на уме, поди пойми! И он утверждал, будто бы законы земные не людьми писаны, а был он в том – редкий мастак, у него и образование имелось. И дед мой знал, из чего он вышел – не как я. И верил он, что законы злыми силами писаны, что они противоречат природе. Еще в древнейшие времена человек ощущал присутствие злой силы и старался ей воспротивиться – тогда-то и зародился общественный строй с его порядками, правилами и ограничениями. С его табу. Да, господа присяжные. Древнеафинская гелиэя. Греческие архонты. Римские квесторы. Византийское шестикнижье. В самих названия уже заключалась некая внушающая страх, паралитическая сила – вроде эпилепсии или еще чего. И с тем, господа присяжные, чтобы еще сильнее повлиять на умы, человек намеренно использовал символы с древней родословной, чьи корни уходят еще в дохристианские, доадамские, добиблейские времена. Оттуда оно и началось. Это уподобление ритуалу. Внешность судьи, его регалии – и ореол почета, которым его фигура окружается, как Христос сиянием мандорлы. Атрибуты судейства его – молот, книги и кафедра, что твой постамент, его божественная мантия с широкими рукавами. Его речь, голос и манеры. Все должно отвечать его статусу!

Холидей сплюнул. Но это – только ложь безвластных марионеток и членовредителей! сопротивление злу невозможно, ибо мир сей выдуманный с рукописными законами его – есть зло! и кто одержим жаждой, тот уже во власти злой силы. Но возможно ли изгнать бесов бесами? это порочный круг! тот, кто идет путями этого мира – уже подталкиваем силами зла и придет обратно к тому, что сам и разрушал! По Христу на крест, господа присяжные, я говорю вам, это как закон божий – по Христу на крест! Мы сами для себя воздвигали кресты, но лезут на них другие? Это ли проявление веры или безверия? Как же, что мы поступками своими воздвигаем кресты для иных, но не для себя? а сколько еще крестов? Непочатый край! вот как я скажу вам! Бескрайнее кладбище за нашими плечами! кто в ответе за их воздвижение? Кто будет принимать свой крест? или же я здесь – козел отпущения?