В жаре пылающих пихт, или Ниже полета ворона

Ворожцов Ян Михайлович

Округу застилает шлейф вулканической пыли, и фигуры мечутся там, среди возникающих и угасающих вспышек, как на илистом дне моря, где обитают невиданные твари – и уже неясно, кто жив, кто мертв.

Неопределенные силуэты стреляют друг в друга, длиннолицый и горбоносый стреляют в туман из пистолетов, а кареглазый бросается к гогочущим лошадям и начинает без разбора палить с очумелой скоростью из отцовской винтовки.

Шляпу с него сдувает как ветром, и он чувствует, что пуля пролетела в дюйме над головой, пошевелив волосы на макушке. Беготня, шум, а затем воцаряется тишина. Он видит, как кто-то бежит сквозь облако пепла.

Стреляет в последний раз. И вот они уже идут по залитой испражнениями и прочими выделениями тел улице, где наступает кровосмешение, хлюпая сапогами по грязи и комкам оседающей и слипающейся пыли, и повсюду растекающаяся кровь оттенка коралловых рифов – и в ушах кареглазого стоит гулкий шум, подобный ропоту морского прибоя.

Горбоносый перешагнул через труп первого застреленного, повертелся так и сяк, похлопал по карманам, наклонившись над ним и, взяв кавалерийский драгун, втянул живот и приткнул оружие за пояс спереди.

Когда в голове перестало греметь, а сквозистая поволока порохового дыма постепенно рассеялась, кареглазый обнаружил себя стоящим в тусклом свете луны, вдыхая остывший воздух с сильным металлическим привкусом крови, навоза, гари, пота и мочи. Запыленный ветер носился над поляной, где лежали трупы застреленных людей – пыль застелила кровоточащие тела, заборы и дома. На ветру пружинили бельевые веревки и во дворах лаяли собаки.

Кареглазый разверст массивные веки, и зыбкие зрачки его, подобно первым людям, покинувшим темные пещеры его глаз, были наги и беззащитны перед светом, который не был солнечным. С пустой короткоствольной винтовкой в чужих трясущихся руках он возвышался над телом женщины, которую не помнил, как застрелил.

Горбоносый ногтем выковырнул дробинки из потрескавшейся стены, а затем сплюнул и направился к кареглазому.

Длиннолицый равнодушно перешагивал через тела застреленных темнокожих и лошадей, застывших в различных позах, проверяя, достаточно ли они мертвы.

Из убогого глинобитного жилища у дороги выбежал полуголый мужчина с ружьем, прокричав иноязычную тарабарщину и целясь в кареглазого, стоящего над трупом женщины. Кареглазый застыл как олень, но мужчина тут же сам получил пулю в шею от длиннолицего и рухнул, где стоял. Кареглазый вздрогнул.

Свинца по самое не хочу влепил ему, сказал длиннолицый и сплюнул.

Шурша на ветру и складываясь в новые узоры, по улице катились, блестя в свете ущербной луны, сухие листья среди почерневших неподвижных тел, чья кровь, словно корни, уходила глубоко в обезвоженную землю.

Кареглазый посмотрел под ноги. Убитая женщина, сжимающая в ладони окровавленные бусы, невидяще смотрела на него, сквозь него.

Ей-богу, негостеприимный тут народец, сплюнул длиннолицый.

Вот он, вскрикнул Холидей, я свидетель! Убийца, да, убийца женщин! И показал пальцем на кареглазого. Я на суде побожусь, что он убийца женщин… одну петлю делить будем!

Закрой рот, сказал горбоносый.

Убийца! убийца! Помогите мне, убивают! Кто-нибудь!

Заткнись! рявкнул горбоносый.

Подошел к кареглазому и выхватил у него оружие.

Известно тебе, что оно не гусиными перьями заряжено?

Что?

Отвечай на вопрос!

Да.

Да, сэр, говори.

Да, сэр, известно.

Плохо известно! Ты женщину убил.

Кареглазый не нашел, что ответить.

Ты же мне самолично божился, сучий сын, что крещеный.

Да, сэр, божился. Крещеный я.

Горбоносый хлопнул себя по лицу.

А что ж, как порохом по ветру потянуло, так у тебя мозги с ног на голову перевернулись?

Вовсе нет, сэр.

Сам дурак, зря я тебя подписал.

Они услышали крик. Боже мой, моя Персида! Моя милая, моя огненная, душа прерий моих.

Холидей стоял на коленях – он простер руки, как Христос, над раненной лошадью, словно надеясь ее исцелить.

Длиннолицый подошел к нему, переступил через голову лошади.

Вот же бедная тварь, сказал он и перекрестился. Египтяне только люди – а не Бог, кони их плоть – а не дух! Всегда будь милосерден к тварям меньшим.

Он выстрелил в лошадь, и в воздух выплеснулся фонтанчик черной крови. Тяжелые капли упали на пепельную землю.

Следующие полчаса они тыкали и выворачивали землю единственной лопатой, передавая ее из рук в руки, как бутылку, которую распивали. Женщину они погребли и поставили ей самодельный крест из куска веревки и двух палок.

Длиннолицый любовался тем, как опадает листва с деревьев.

Горбоносый глянул на кареглазого отстраненно, шагнул, сплюнул и, сняв шляпу, пробормотал, что они в этом мире ничто.

Да, ничто. Лишь гости, скитальцы, изгнанные проповедники собственного мировоззрения, которое отвергнуто и стало апокрифическим, мы никому не нужны, наши имена под запретом к произношению, жизнь наша напрасна и дела тщетны!

Он воздел руки над могилой. Все плюют на нас, мы движемся к забвению, нам суждено сделать то, что мы сделаем и пережить то, что должны пережить, но мы хозяева своему взгляду на мир. Мы как тени, отброшенные тенями, господи, сопроводи нас, чтобы мы никогда не встретились, ни в этой жизни, ни в следующей. Аминь. Теперь давайте уходить отсюда.

А где длиннолицый? спросил кареглазый.

Горбоносый посмотрел на Холидея.

Вон он, ответил Холидей.

Черная фигура в потрепанной шляпе на фиолетовом фоне мрачного леса. Длиннолицый бранился, восседая на своей неуклюжей, сухореброй и беспородной кобыле, обругивая то ее, то другого коня – воистину громадного, с оскаленной кудлатой мордой, напоминающего античные скульптуры коней, с длинными мощными ногами и неистовый характером, животное раздувало две несоразмерные ноздри, производя звук, который не был похож ни на что слышанное ими.

Обе лошади были привязаны друг к другу веревкой таким образом, что диковатый конь вынужденно приноравливался к своеобразному аллюру бесхвостой кобылы, который выработался в процессе многолетнего воспитания ее.

Это Миямин, что значит счастливый, осчастливленный богом, потому я и привязал его справа, сказал длиннолицый. Я пораскинул, что, может, нам понадобится еще пара копыт.

2

Полуночное небо раскололось на фрагменты. Белые рубашки облаков похожи на льдины. Холодные и далекие, скученные, отчужденные от этого мира. В пересохших руслах между провалившимися ребрами очерчивалась кустарниковая тень тюремной решетки. Бряцала амуниция, тяжело дышали лошади. Длиннолицый тихо свистел. Горбоносый невозмутимо дымил самокруткой. Кареглазый обескровленное лицо утирал шейным платком, лихорадочно и безуспешно, спустя мгновение оно покрывалось крохотными капельками пота, немедленно испаряющимися с его кожи как влага, попавшая на раскаленную печь.