В жаре пылающих пихт, или Ниже полета ворона

Ворожцов Ян Михайлович

Длиннолицый встал напротив двери и произвел несколько выстрелов до того, как горбоносый успел прервать его.

Из ума выжил, мне его живым надо взять!

А на кой черт? С трупом-то проще…

Идеалы блюду законодательные.

У свиньи под хвостом твои идеалы.

Оуэн Холидей спрятался за кроватью, приподняв голову и положив поверх простыни руку с кольтом. Убью, псарня!

Длиннолицый нагнулся и посмотрел через отверстие в двери.

Вижу парашника паршивого.

Где он?

Длиннолицый показал жестом и вытащил второй револьвер.

Вновь послышался обмен короткими репликами, Холидей оглянулся –

дверь распахнулась от удара ноги, старая щеколда слетела с петель, и щепки рамы посыпались на пол.

Темную комнату залил ослепительно-яркий свет, Хосе впрыгнул в помещение и спустил курок – горлышко пустой вазы на подоконнике разлетелось на осколки.

Холидей направил кольт и, заслоняя лицо, выстрелил в проем, где обрисовались неясные очертания человека в соломенной шляпе. Бабахнуло огнем и потянуло порохом, как вышибли пробку из бутылки. Неожиданно свет сделался еще ярче, словно убрали какую-то преграду с его пути, в запыленном воздухе поплыло пурпурно-розовое облачко и желудочные газы. Обмякшее тело грохнулось вниз, ноги на мгновение задрались кверху и упали, очертив дугу и глухо стукнувшись о дощатый пол.

Пуля прошла сквозь кишечник, как через тряпку. На стену за спиной застреленного брызнула кровь.

Стена оклеена бледными обоями с бесцветными арабесками, пуля проделала отверстие, затрещала трехслойная переборка, из черной дырочки заструилась тоненьким ручейком гипсово-меловая труха, как если бы просверлили мешок с песком.

Он его застрелил, сказал длиннолицый.

Как собаку убил, подтвердил горбоносый.

Убью!

Холидей сориентировался по теням и увидел, что все они вооружены – он со скрежетом сдвинул складную перегородку, протиснулся на портфнетр, перелез через декорированную ограду и, не дожидаясь ответного огня, спрыгнул вниз. Дыхание перехватило.

По всем этажам гудела перепуганная публика, и уже слышался топот десятков ног, и полы дрожали не хуже чем цари в своих дворцах во время мятежа простолюдинов – Холидей бросился бежать, тяжело дыша. Кто-то выстрелил ему вслед из винтовки, но промахнулся, затем выстрел повторился, но опять промах.

Чувствуя, что задыхается, Холидей нырнул в переулок и остался сидеть, прячась среди серых от пепла ящиков, где пахло рыбой и тленом, он вдыхал пепел и выдыхал пепел.

Его глаза жгло, в ноздрях словно раздували пламя, и каждое легкое в груди как полбутылки с разбавленным спиртом. Он закашлялся и опять попытался бежать, но не прошло и минуты, как все трое – длиннолицый, кареглазый и горбоносый – уже связывали Холидея по рукам и ногам, а он возился в пыли, как большая вымоченная рыба, хватая ртом теплый чужой воздух.

Длиннолицый, утирая пот со лба, шагнул из тени.

Ну что, допрыгался? и хорошенько поддал ему носом сапога, снял шляпу, пригладил волосы и опять надел. Надо бы его как Христа – в чем мать родила оставить, голый да босый пусть идет.

Кареглазый согласился с ним. Горбоносый, будучи занят тем, что скручивал для себя очередную папиросу, пробормотал.

Ты арестован, Холидей, за убийство такого-то и такого-то, ну, сам каждую свою зарубку знаешь.

Дважды за одно преступление не вешают!

Горбоносый хмуро улыбнулся. Да, но то суд был нелегальный, продажными судьями, а теперь тебя по закону судить будут – как оно положено, а не спустя рукава. К тому же мы свидетели, что ты бедолагу Хосе хладнокровно отправил к его праотцам.

Ты мне пули не лей, он в меня первый выстрелил, я только защищался! Или, может, мне как Христу, распять себя дать?

А жилетка-то, жилетка! на пуговицы погляди, каждая как самоцвет.

С трупа, небось, снял, сказал длиннолицый.

Высокорослый, мрачный и ухмыляющийся, он стоял над преступником словно каменное надгробье, лицо длинное и потемневшее от усталости, иконописное – что лик святого, одаренное некой бездушной мистической красотой, которой он пренебрегал.

В обшарпанную наплечную кобуру под курткой длиннолицый сунул трехфунтовый пистолет сорок четвертого калибра с ореховой рукояткой и прицельной бороздой по всей длине рамы, пошевелил им под мышкой, укладывая поудобнее, и надменно, с кривоватой усмешкой на губах, красными глазами изучал преступника.

Холидея раздели почти донага – связали ему руки и поставили на ноги. Погодите-погодите, а моя Персида!

Кто?

Персида, затараторил Холидей, моя лошадь, я ее Персидой зову. Аппалусская караковая, быстроногая как сам дьявол, будто из самой преисподней удрала и не горит желанием туда возвращаться. Ну что вы, братцы, я без Персиды моей не уйду, не могу! эта кобыла мне роднее, чем благоверная моя, я ее примостил в платной конюшне, да это здесь, у старины Билла!

Вскоре все четверо отправились в обратный путь – от зари до зари, они выбрались из багрово-красного ущелья, окрашенного спермацетовым солнцем, бывшего русла умершей реки, куда сверху, из зигзагообразной прорехи, сыпался сор, листья, ветки и песок. А бывало и кости. Их все еще было трое – четвертый не из них.

Голый, как Христос, идет на босу ногу, только срам прикрыт дешевой мануфактурой. Запястья схвачены веревкой, другой конец ее намотан на рожок седла, в котором восседает длиннолицый.

После дня пути глаза Холидея заплыли и потемнели. Во рту его пылает огонь, у огня – ладони, пятки и размалеванные лица первобытных людей. Потрескавшиеся губы кровоточат, хочется пить. На оставшихся зубах скрипит втянутый через щели песок, и в сухой полости носоглотки фантастическими фресками стоит вдыхаемая пыль из-под лошадиных копыт.

Воздух безветренный. Твердая белая потрескавшаяся почва, окрашенная природными окислами, становилась коричнево-красной и надолго сохраняла следы лошадиных копыт, но была менее благосклонна к израненным ступням босоногого преступника.

Совсем скоро они вернулись на просторные, но пустые, как кладбища, пастбища, где белели кости гигантов – подобные китовым скелетам на дне высохших океанов. Зубы белые и блестят жемчугом, ни кусочка гнилой плоти на них, только разрозненные клочки слипшейся истрепанной шерсти, несомой ленивым суховеем.

Крохотные перекати-поле в обжигающе-горячем застоявшемся воздухе. Они перемещались весь вечер и половину прохладной ночи, потом остановились.

Кареглазый, сидя со скрещенными ногами и обняв короткоствольный винчестер, бессонными глазами вытаращился в смолянистое небо, где холодными радиоляриями мерцали звезды, как в океаническом иле. Это нечеловеческие глаза в числе тысяч, закрепленные на огненных колесах, катящихся по вселенной. Он слышал собственное дыхание как нечто бесконечно далекое. Несгораемые просторы атмосферного давления.