В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
переписка близко ознакомит и нас, современников, и потомство с внутреннею,
нравственною, жизнью его. Эта внутренняя жизнь, как очаг, разливалась теплым
и тихим сиянием на все окружающее. В самых письмах этих есть уже действие:
есть в них несомненные, живые признаки душевного благорастворения, душевной
деятельности, которая никогда не остывала, никогда не утомлялась. Вы говорите,
что печатные творения выразили далеко не все стороны этой удивительно богатой
души.
чисто-возвышенными натурами. Полагаю, что ни один из великих писателей, и
вместе с тем одаренных, как вы говорите, "общечеловеческим достоинством", не
мог выказаться, и высказаться вполне в сочинениях своих. Натура все-таки выше
художества. В творении, назначенном для печати, человек вольно или невольно
принаряживается сочинителем. Сочинитель в памяти чуть ли не актер на сцене. В
сочинении все-таки невольно выглядывает сочинитель. В письмах же сам человек
более налицо. Художник, разумеется, не убивает человека, но, так сказать,
умаляет, стесняет его. Все это говорится о писателях, которые отличаются и
великим художеством, и великими внутренними качествами. С писателями
средней руки бывает часто напротив. Они, по дарованию своему, когда оно есть,
могут высказываться более и вымазывать более, чем натура их выносит.
Дарование их, то есть талант, то есть врожденная уловка, есть прикраса, а не
красота: это часто блестящее шитье по основе неплотной, быть может и дырявой.
Из бумаг, сообщенных вами, каждая имеет цену и достоинство свое. Но на
меня живее всего подействовали письма Батюшкова. Другие будут читать эти
письма, а я их слушаю. В них слышится мне знакомый, дружественный голос. На
него как будто отзываются и другие сочувственные голоса. В этом унисоне, в
этом стройном единогласии сдается мне, что слышу я и свой голос, еще свежий,
не притуплённый годами. При этом возрождении минувшего припоминаю себе
ближних и себя. Это частое и временное воскресение из мертвых. Да и кто же и
здесь, на земле, хотя отчасти, не живет уже загробною жизнью? В жизни каждого
таится уже несколько заколоченных гробов.
Где прежний я, цветущий, жизнью полный?2 --
сказал, кажется, Жуковский. Где они? Где оно, это время, которое
оставило по себе одни развалины, пепел и могилы? Для людей нового поколения
эти развалины, эти могилы и остаются развалинами и могилами. Разве какой-
нибудь археолог обратит на них мимоходом одно буквальное внимание: холодно
и сухо исследует их и пойдет далее искать
своем, странник, попутчик товарищей, от которых отстал, которых давно потерял
из виду, наткнется в степи на могилу одного из них, эта могила, пепел, в ней
хранящийся, мгновенно преобразуются в глазах его в дух и плоть. Эта могила ему
родственная: тут часть и его самого погребена. Могила уже не могила, а вечно
живущая, вечно нетленная святыня. В виду подобных памятников запоздалый
странник умиляется и с каким-то сладостно-грустным благоговением переживает
с отжившими для света, но для него еще живыми года уже давно минувшие.
И тут не нужны воспоминания ярко определившиеся, не нужны следы,
глубоко впечатлевшиеся в почву. Довольно безделицы, одного слова, одной
строки, чтобы вызвать из нее полный образ, всего человека, все минувшее.
Любовнику достаточно взглянуть на один засохший цветок, залежавшийся в
бумажнике его, чтобы воссоздать мгновенно пред собою всю повесть, всю поэму
молодой любви своей. Дружба такой же могучий и волшебный медиум...
<...> В письмах Батюшкова находятся звездочки (на стр. 350 и 361). Эти
звездочки в печати то же, что маски лицам, которым предоставляется сохранять
инкогнито...
Восстановление имени моего наместо загадочных звездочек нужно и для
истории литературы нашей. Оно хорошо объяснит и выставит напоказ, какие
были в то время литературные и литераторские отношения, а особенно в нашем
кружке. Мы любили и уважали друг друга (потому что без уважения не может
быть настоящей, истинной дружбы), но мы и судили друг друга беспристрастно и
строго, не по одной литературной деятельности, но и вообще. В этой
нелицеприятной, независимой дружбе и была сила и прелесть нашей связи. Мы
уже были арзамасцами между собою, когда "Арзамаса" еще и не было.
Арзамасское общество служило только оболочкой нашего нравственного
братства. Шуточные обряды его, торжественные заседания -- все это лежало на
втором плане. Не излишне будет сказать, что с приращением общества, как
бывает это со всеми подобными обществами, общая связь, растягиваясь, могла
частью и ослабнуть: под конец могли в общем итоге оказаться и арзамасцы
пришлые, и полуарзамасцы. Но ядро, но сердцевина его сохраняли всегда всю
свою первоначальную свежесть, свою коренную, сочную, плодотворную силу.
Напечатанное на странице 358-й письмо неизвестного лица3 к
неизвестному лицу есть письмо Батюшкова ко мне. Стихи, разбираемые в нем,