Вадбольский
Шрифт:
Он хмыкнул, закрепил позади своего седла мешок с утварью и запасной одежкой, достаточно легко поднялся в седло, сказывается опыт, повернул коня в сторону ворот.
Пелагея Осиповна вышла на веранду, провожая нас, Иван уже в седле низко поклонился ей.
— Спасибо за всё! — сказал он громко и закашлялся. — Пусть Господь следит за вами с Василием Игнатьевичем, а за… баронетом я послежу изо всех сил!
Я тоже помахал рукой, вслед за Иваном пустил лошадку рысью, он явно спешит поскорее скрыться с глаз, а то престарелая
Как только мы скрылись за первым же поворотом леса, он перевел лошадь на шаг, та с облегчением вздохнула, я заподозрил, что она по лошачьему веку тоже близится к возрасту Пелагеи Осиповны.
Я посмотрел, как он держится в седле, чувствуется не просто умение обращаться с лошадью, но и в посадке что-то кавалергардское.
— Как думаешь, — спросил я, — зачем отправили тебя со мной?
Он ответил, не задумываясь:
— После того, как барон умрет, баронесса не проживёт и дня. Ну, может, на сутки больше. Не хотят, чтобы я видел их кончину и горевал… Да и потом? Что бы я делал? А так, пока я при вас, успею хоть чем-то помочь вам, такому неопытному…
Я смерил его придирчивым взглядом.
— Тебе ещё жить и жить.
Он сказал оскорбленно:
— Ваша милость, мне уже пятьдесят!..
— Мальчишка, — отмахнулся я. — В других местах в таком возрасте только жить начинают!
— Это где же такие места?
— Знать надо, — ответил я. — А эти барин и барыня… очень хорошие люди. Редкость в такое жестокое время.
— Хорошие, — согласился он со вздохом, посмотрел на меня искоса. — А вы в самом деле их пропавший сынок?.. С виду да, но вы ж раньше только выпить да подраться, а ещё девок портили…
— Я изменился, — признался я и опустил голову, — получил просветление. Бросил непутевых товарищей, покаялся перед Господом и пообещал отныне вести жизнь праведную. Главное, родители приняли и простили.
— Ну-ну, — проворчал он, но я видел, что в мое исправление не очень-то верит. — Сперва да, встретили, как чужого. Но простили?
— Если бы оборудование, — сказал я. — Ну, струменты, в смысле… можно бы вообще их вылечить. Хотя, всё может быть…
Он посмотрел с недоверием.
— Их? Барыня тоже больна?
— Маман тоже, — подтвердил я. — Но у неё не так запущено.
Он умолк, что-то обдумывая, я тоже молчу, у меня свои мысли и думы. Кем я был до момента, когда меня с участком леса переместило на пару сот лет назад? Существом, что живет на соцпакете, ничего из себя не значит, лежит на диване с бутылкой пива в руке, а пробежку делает только потому, что иначе фитнес-трекер на запястье доложит куда надо, и мне урежут БОД.
А сейчас я действительно живу, меня окружают опасности и приключения, я могу определить, стою чего-то или простое говно на палочке? А мир первобытен и очень жесток, я просто обязан что-то в нём делать и даже менять!
Впереди на дорогу с ленивой неспешностью вышли
Я торопливо оглянулся, там дорогу перегородили трое, чуть похлипше, но тоже с дубинами, подпоясаны кушаками, мир всё ещё не знает ни пуговиц, ни крючков, а да и поясов почти не знает…
Справа и слева от дороги сплошная стена деревьев, вздыбленные корни, низкие толстые ветви, конь там не пройдет, мы в ловушке.
Иван проворчал горько:
— Ну вот… А только отъехали от поместья!
Я заговорил как бы дрожащим голосом:
— Вы недобрые люди, да? Вы хотите нас обидеть?
Вожак расхохотался, широко разевая красногубый щербатый рот с жёлтыми кривыми зубами.
— Мы собирались навестить барина в имении, но раз уж ты попался первым… первым и порадуешь нас.
Иван засопел, нащупал рукоять сабли в ножнах. Я жестом велел ему не двигаться, спросил тем же потерянным голосом:
— А барина за что?
Он гулко хохотнул.
— За то, что живет в имении! Отнять и поделить на ватагу!
— Ой, — удивился я, — и не совестно жить грабежом? Господь не велит…
Он расхохотался.
— Господь всех любит!.. А ты, жирный птенчик слезай, вынимай кошель… Одежду и обувку тоже сними, хоть она и чудная.
Я медленно слез с седла, забросил повод на седло и так же медленно пошел к ним, поднимая руки с растопыренными пальцами.
— Я без оружия… Давайте поговорим…
Он перестал хохотать, нахмурился, зато громко расхохотался его напарник.
— Ты посмотри, Гмыря, побелел как!..
Вожак взглянул на меня в упор, улыбка испарилась с его лица.
— Стой там, — велел он. — Выворачивай карманы.
Мне оставалось до него два шага, подельник снял с плеча дубину и, посмотрев на меня оценивающе, сделал шаг и встал рядом с вожаком.
Я, стараясь двигаться как можно быстрее, сделал эти два шага, ухватил их за головы и с силой ударил одна о другую. Раздался влажный хруст, словно два горшка лопнули.
Я выпустил из рук и быстро обогнул коней со стороны Ивана, что замер, ещё не понял, что стряслось, даже глазами не успел лупнуть.
Трое из засадного полка с дубинами в руках растерянно хлопали глазами, один испуганно вскрикнул:
— Ты что?.. Самасшедший?.. Да тебе нынча не жить, паря!
— Это вам не жить, — произнес я зловещим голосом, хотя сердце колотится, как у пойманного зайца, — если не придете с повинной… У-у-у, всех убью, один останусь!
Они попятились, я сделал лютое лицо и, растопырил руки со скрюченными, как когти, пальцами, пошел на них, хищно оскалив зубы.
Все трое припустились обратно по дороге, один даже дубинку выронил, чтобы легче бежать, да и бегуны из них хреновые, косолапят и раскачиваются, словно неандертальцы, а то и вовсе питекантропы.