Валдаевы
Шрифт:
— Большевики — они за народ… Им народное добро губить резона нет. — Платон снова пожал плечами. — Зря напраслину на них возводите. Вот вы, Александр Иванович, человек образованный, большой оратор, адвокат, а не понимаете… Не удержишь матушку-Суру никакими запрудами — прорвет и вперед потечет. Так и народ нельзя удержать, если он в новую жизнь захотел…
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Недалеко за оврагом у белой монастырской стены хрипло стонала в красном бору больная, надломленная ураганом сосна; и скрип ее часто по ночам будил мать Августину. И тогда она подолгу не могла уснуть в своей просторной келье — смотрела в темноту за окном, вороша в памяти прошлое. Думала, что скоро на вечный покой, а гнездо, свитое ею, — монастырь, — развалится, как трухлявая колода для пчел. Мужики из окрестных деревень уже поделили монастырские земли, луга, а прихожан с каждым днем все меньше и меньше. Может, потому и расхворалась. Надолго. Пять постелей под собой сгноила, только недавно начала подниматься — худа, немощна, без ветра качается.
В последние дни по вечерам к ней часто захаживает сестра Виктория, ее племянница, — неслышно войдет при тусклом свете лампадки, сядет в ногах и молча коротает время. А как-то незаметно для себя тихо затянула:
Удомам сась, Мадемам сась, Тятянь кудов Молемам сась. [31]Вздрогнула мать Августина.
— По-мордовски поешь, сестра?
— Вспомнилась… песня.
— Вижу, печалится душа твоя. Пройдет.
31
Спать хочу я, лечь хочу я, в дом отцовский укачу я.
Но в ненастные осенние дни печаль на душе у Кати становилась как бы гуще, и все чаще вспоминалось родное Алово…
…Вот мчится она, босоногая девчонка, по загуменьям на речку — стирать судомойные тряпки. Вместо мыла — шматки белой глины. Раз свалилась с обрыва в воду — чуть не утонула. Спасибо, проходила мимо Лена Горина. Вытащила ее, Катю, за волосы, отходила на берегу, привела домой, а когда рассказала Нениле Латкаевой, как спасла ее дочь, — та ей в ноги упала:
— Век тебя, милая, не забуду!
Сызмальства она, Катя, была охоча до всякой работы. Носила домой из колодца в овраге по два ведра воды. А лет ей было тогда всего-навсего восемь. Похвалят — пуще старается. Едва сходил снег, посылали ее с ватагой ребятишек пасти скот. Вместе с ними доила овец, ездила верхом на свиньях. От дела к делу наливалось силой девичье тело. В сенокос, когда вершили стога, захватывала на вилы по половине копны…
Как там теперь, в Алове? Хоть бы на минутку домой…
Однажды заглянул в монастырь Захар Алякин — привез для банды четыре мешка хлеба. Не сразу признал он Катю. И когда она назвала себя, изумился:
— Наума… бишь Марка Латкаева дочка? Да ну!
И Катя с грустью подумала, что мало кто в Алове помнит ее.
Захар говорил много, но больше о том, какие нынче трудные времена. Председателем сельсовета избрали Платона Нужаева. Оно и понятно, Платон всегда у голытьбы заводилой был. Кто раньше считал Нужаева человеком? Только голодранцы. А теперь он первый строитель нового мира в Алове. Ничего хорошего не жди. Платон в коммунисты записался. А всеми коммунистами в Алове заправляет учителка Елена Павловна.
— Которая Горина?
— По мужу она Таланова.
— Да ведь я знаю ее!
— А кто ее не знает? Креста на ней нет! — сердито бросил Захар, и морщины на его лбу сделались вдвое глубже. — Голытьба. — Он вздохнул. — Кого в сельсовет избрали! Исая Лемдяйкина, да Меркула Бармалова, да Моисея Турина! Нет, ничего хорошего ждать нынче нечего… В разор пускают! — заключил он и сплюнул.
О Борисе Валдаеве Захар сказал:
— Вроде слух был: без вести на войне пропал он.
Всхлипывая и содрогаясь, плакала поздняя осень, роняя повсюду дождевые капли, красиво нанизывала их на веточки, точно прозрачные бусинки. Гуляка ветер ласкал березки, гнущиеся под его могучей дланью. Желуди, булькая, падали в озеро, по берегу которого, вдоль лесной опушки, ходила монахиня в опущенной черной шлычке и шерстяной рясе.
Брызгала из-под колес телеги мутная и холодная дождевая вода. Шел мокрый снег. Путь был неближний, и Захар Алякин основательно продрог. Но не досадовал на плохую погоду; был рад, что доброе дело сделал. А ведь могло статься, выскреб бы зерно из закромов Платон… Хорошо сделал Глеб Мазылев — избавился от мельницы. Накануне Глеб зашел к нему, Захару, и предложил:
— Купи ветрянку.
— Времена нынче смутные. Слыхал, отобрать могут. Ты ее Елисею Барякину продай. Она ведь раньше его была… Может, купит.
И в тот же день Глеб зазвал к себе Елисея. Вошел тот к нему простым мужиком, а вышел мельником того самого ветряка, которым когда-то владел. Не смекнул Барякин, что по теперешним временам богатство лучше притаивать.
При въезде в Алово Захар нагнал человека в шинели, без шапки.
— Садись, служивый.
Солдат оглянулся. От самой вершины его лобной дуги к темени шла ровная, похожая на белый лампас, полоса седины, — видно, много прошло по служивому невзгод и бед.
— Батюшки! Гурьян Валдаев! — узнал Захар.
Поздоровались. Гурьян вспрыгнул на подводу, положив рядом вещевой мешок и какой-то длинный сверток.
— С войны идешь?
— Навоевался.
— Чем мешок-то набил? Не червонцы в нем?
— Дороже золота. Хочешь, покажу? — Гурьян развязал мешок. — Гляди.
— А, батюшки, — покачал головой Захар. — Патроны! А в чехле-то у тебя ружья. Так? Охотничать надумал? Исай Лемдяйкин тоже с собой винтовку с войны привез. Да потом продал ее Латкаевым.
— Зачем она им?
— Они ведь на отшибе живут. За пятнадцать пудов пшеницы…
— Зря! — покачал головой Гурьян. — Самому пригодилась бы.
— К чему она?
— Советскую власть защищать.
Захар ухмыльнулся и неопределенно покачал головой.
Встречать приехавшего с фронта выбежал за ворота сам Кондрат. Был он в одной красной домотканой рубашке, потертых, словно ржавых, штанах из домашнего сукна и без шапки. Поправив тылом ладони седые усы, кузнец поцеловал сына, схватил его вещи и под руку повел в избу.
Проснувшись рано утром, Платон, прошлепав босыми ногами по крашеному гладкому холодному полу, вышел в переднюю и сел на коник. Потирая и разминая пожухлую портянку, перед тем как намотать ее, спросил у Матрены, только что вошедшей со двора с охапкой березовых дров: