Валдаевы
Шрифт:
Большинство было настроено решительно.
— Чего годить?
— Пора пришла.
— За что кровь проливали?..
Почти до рассвета не смолкали голоса на опушке.
Отец Иван возвращался из Алатыря. Нанять в городе извозчика было нелегко: они отнекивались один за другим, мол, времена нынче смутные, по дорогам шляется много недобрых людей, а ехать обратно придется ночью… В конце концов один все же решился, но с уговором, что заночует в Алове, в доме отца Ивана.
Едва выехали из Алатыря, кучер начал боязливо озираться.
— Чего волков днем бояться, — пробовал шутить отец Иван, хотя самого его глодал безотчетный страх.
И кучер рассказал недавнюю историю про своего приятеля, тоже извозчика. Была у того лихая тройка. В дождливый день ожидал он седоков возле вокзала. Подошли двое дюжих, в шинелях. О цене спорить не стали, хотя извозчик заломил прилично. Другие извозчики ему позавидовали: здорово подзаработал парень. На второй день нашли… Валяется в дорожной пыли — весь в кровище, в левой глазнице по самую ручку кинжал торчит.
— Дезертиров нынче везде — пруд-пруди. Солдаты с войны бегут. Злые, с ружьями… Какого солдата ни встреть — дезертир.
Отец Иван соглашался, что времена нынче — хуже придумать нельзя. А все потому, что свергли царя.
И еще отец Иван думал, что его дети — Евгения и Александр — тоже без царя в голове. Так и сяк выведывал у Жени, от кого ребенок, — но та не призналась. Грозил, укорял… Но что толку? В конце концов смирился. Дочь хворала и не могла ехать в Алово вместе с ним. Обещала вернуться, как только поправится, но сказала, что в отцовском доме не поселится, — устроится учительницей, а жить будет при школе, потому что дома ей все надоело, особенно посты, которые она не может терпеть с детства…
Впереди на дороге зачернела фигура. Ямщик хотел проскочить мимо, но отец Иван приказал остановиться, потому что узнал Арефия Локоткова, барского слугу.
— Подвези, батюшка.
Арефий взобрался в тарантас. Сперва ехали молча, потом слово за слово — разговорились. Арефий жаловался на тяжелые для барина времена: мужики за аренду земли не платят, и поинтересовался, что сказано в писании насчет конца света. Чует его сердце — скоро всему конец. И рассказал про себя странную историю. Будто бы шел он из Сарова. Шел вдоль берега, дом был уже близко, — а дело к вечеру, — и вдруг стало жутко от тишины. Ничто не шелохнется: ни травинка, ни листочек. Даже сверчки примолкли. Только две черные птицы мотаются в солнечном небе. Вдруг воздух стал прохладнее и как бы гуще. Поднялся ветер. Сначала ощупал Арефия, точно поправляя одежду, потом снес с головы фуражку. Словно плечом, начал выталкивать с дороги. Закружил, стремясь поднять вверх. Арефий лег ничком, и над ним завыла, будто заплакала, черная туча. Издали послышалось тарахтенье. Глянул — волосы дыбом стали: мимо катится незапряженная телега без оглобель. Ужас!..
— Ураган. Божья воля, — сказал отец Иван.
— Не к добру, — вздохнул Арефий. — Все пока тихо, но тишина недобрая — быть бунту. Вон, новую власть в Алове избрали — сельский Совет. Всем верховодит Глебка Мазылев. Но мужики, кто победнее, на него ропщут. Другого хотят. А ежели во главу Совета Платона Нужаева посадят, не миновать лиха. Бунтарь из бунтарей.
— Кто ж его, голодранца, выберет верховодить?
— А такие же, как сам он.
Дома отца Ивана ждала радость — приехал сын Александр. Приехал один — семья осталась в Тобольске. Он почти ничего не рассказал о себе толком: как жил, чем занимался все это время. Выпил рюмок шесть водки, отчего лысина его покраснела, и завалился спать. А рано поутру укатил в Алатырь по каким-то неотложным делам. Вскоре пришла весть, что Александра избрали помощником уездного комиссара Временного правительства.
— Ну и дела! — покачал головой отец Иван, не зная, радоваться или огорчаться.
Все так же скрипят колодезные вороты, и древний как мир, хромой Шулай ходит от двора ко двору — чинит рукавицы; все тот же петушиный крик призывает аловцев по утрам к новому дню, по-прежнему взимается подать, все так же пронзительно и жалобно голосят и причитают бабы по своим убиенным на войне мужьям, — все, кажется, на белом свете идет таким же порядком, как и в прошлом, и в позапрошлом годах; но в действительности — приглядись и прислушайся! — уже все не так, и повсюду беспокойное ожидание, и многим кажется: вот-вот вздрогнет весь шар земной, накренится, изменит свой бег…
Сменяются дни ночами, но не размыкается, не уходит из Алова и окрестных деревень подозрительное затишье, о котором говорил рябой Арефий отцу Ивану, когда ехали они по Алатырскому большаку.
От избы к избе ковыляет Аверьян Мазурин, оставивший в окопах ногу выше колена, — сам заводит речи и внимательно слушает, о чем говорят ему, а большинство говорит об одном и том же:
— Земли Панова надо делить.
— Чего ждать? Отнять — и все тут.
— Видать, зазря зимой Фадей Валдаев кричал на все село: «Сё наша!» Царя больше нет, но и нам не лучше: другие сели бедняку на шею.
— Хватит!
— Пора!
И приспела пора: взорвалась однажды ночью тревожная тишина от набатного стона большого колокола, на улицу повалил народ, потек на телегах в сторону барской усадьбы. Набат разбудил отца Ивана; ему вспомнилась такая же жуткая ночь пятого года, когда вот так же гудел в черноте ночи большой колокол, взывая к бунту. Теперь некого предупредить, чтобы удержали его, подавили. Нынешние власти в Алатыре только и знают, что грызутся между собой, всем сулят золотые горы — нет у них в руках настоящей власти…
Слышался набатный трезвон и в других окрестных деревнях, доносился со всех сторон до усадьбы Панова. Помещик так и не ложился спать с вечера. Было у него нехорошее предчувствие. Месяц назад отправил из имения всю свою семью, и теперь был рад, что поступил так: теперь он один, и пусть будет что будет…
Сунул руку в карман и до боли в суставах сжал рукоять нагана.
Будто не толпа — море, ярясь и пенясь, рванулось к воротам барской усадьбы, ударилось о них, и недовольное, что нашло на препятствие, разбушевалось разноголосицей:
— Панов!
— Барин, гостей встречай!
— Подлюга!
— Кровопивец!
— Дверь растворяй!
— Через забор дуй!..
— Да-а-е-ешь!..
В окно было видно, как один мужик, которого поддерживали десятки рук, карабкается на решетчатую ограду, вот он уже ухватился за верхние концы острых прутьев, похожих на наконечники пик, подтянулся, заносит ногу…
— Бац! бац! бац! — Панов три раза нажал на спусковой крючок нагана, и мужик, на лбу у которого появилась темная клякса, точно в лоб угодили чернильницей, уныло обмяк, зацепился поддевкой за острые прутья и недвижно повис, напоминая бунчук.