Валдаевы
Шрифт:
— Война!
От избы к избе спешили вестовые:
— Все на сходку к церкви идите! Не возитесь долго! Скорее, скорей!
Проводы на войну были скорыми. Некоторым призывникам даже в бане попариться не удалось: так спешно пришлось уезжать.
Исай Лемдяйкин, уходя на войну, после благословения, вышел из дому и у крыльца сделал размашистый глубокий крест, как будто учился молиться, упал на колени, поклонился до земли и поцеловал ее. Назад не оглянулся до тех пор, пока не вышел за околицу. Читал ли какие-нибудь заклинания, чтобы был ему хороший путь, чтоб домой вернуться живым,
Фома Нужаев, сидя на пеньке у своего дома, играл на гармони с разукрашенными, как радуга, мехами. Под его музыку пел серый петух, кудахтало шесть кур, в проулке мычал теленок на приколе, лаяла маленькая желтенькая собачонка, да на том берегу речки крякали утки.
Когда подводы с новобранцами доехали до его избы, Фома поднялся, сел на последнюю, свесил ноги с телеги и снова заиграл, припевая:
Эх, тятяша, ох, мамаша, Я уж больше сын не ваш. Я теперь казенный сын — Под началом под большим…Матрена Нужаева, вытирая глаза передником, смотрела на своих сыновей — Фому и Семена, — покуда не скрылись из глаз подводы. Подумала, что недаром Фома не женился. Видно, чуял наперед, что будет война.
Петух Нужаевых подрался с петухом Валдаевых.
— Кшу! И вы воюете! — разняла их Матрена.
Кудахтали куры, мычал теленок, заливалась желтенькая собачонка, на речке крякали чьи-то утки. Только гармошки уже не было слышно. Над дорогой стояло зыбкое голубоватое марево, в которое как в воду канула синяя рубашка Фомы.
В Алове каждый день мелькали тесемки от крестов для благословения: синие, алые, зеленые, желтые и красные. Все время, пока жали рожь, возили снопы, дергали коноплю, копали картошку, брили в солдаты, и все мужицкие дела перешли в бабьи руки.
Пока новобранцев обучали в Алатыре, отцы, матери и дети постарше носили им котомки со снедью, а жены почти не приходили: некогда. Ближе к осени таких домов, откуда бы не ушел мужик на войну, почти не осталось. Нужаевы проводили троих: Фому, Виктора и Семена. А у Бармаловых ушло одиннадцать парней.
Новая забота прибавилась бабке Марфе Нужаевой: вытащила свои камешки, называемые «ноготками», и гадает теперь всем подряд, — кто ни попросит, — и всегда-то у нее выходит гадание к добру, к благим вестям, — многим успокоила ноющие непокоем и плохими предчувствиями сердца. А поздно вечером, перед сном, долго и слезно молится, чтобы не карал бог за незлой обман, когда гадает, — жалко людей, утешить хочется.
Много писем начали писать аловцы во все концы и много стали получать отовсюду. И потому почте потребовалась письмоноша. Пошла в письмоноши Калерия Чувырина — она знала всех в селе, и ее знали, к тому же грамотная, хорошо читает чужой почерк… Сначала люди радовались, когда приходила она и приносила письма. Потом, ближе к осени, начали бояться ее прихода. Потому что часто оставляет после себя одни только слезы.
А к ворожее Марфе Нужаевой частенько заглядывают и те, кто получил черную весть.
— Не верь, милая. И в ту войну получила такое же письмо несчастная Ульяна Барякина. А что потом вышло, наверно, слыхала: Елисей домой вернулся.
Как-то Марфа сказала Калерии:
— Зачем
— Куда же их девать?
— Храни у себя или у нас вон во дворе. Короб у меня есть. В нем давным-давно двойняшки спали. Отдам, пригодится тебе.
— За такое дело в тюрьму посадят.
— Кого? Меня?
— Почему тебя?
— Давно дожидаюсь. Отдохнула бы…
— Письмоноша-то я, тетушка Марфа.
— Много беды носишь. Турнуть бы тебя с этой работы.
— На моей стороне закон.
— На лоб твой выскочил бы он.
— Война: что заставляют, то и делай, — уходя от бабки Марфы, сказала Калерия, торопясь освободить полную сумку.
Весь месяц лил мелкий, как сквозь сито, дождь. На дорогах стояла непролазная грязь. Мишка Якшамкин забежал к своему другу, Антону Нужаеву, чтобы сообщить неслыханную весть: дочка попова, Женя Люстрицкая, та самая, которую девки не любят, потому что одевается она по городскому, — эта самая Женька, за которой Семен ухлестывал, получила намедни от него письмо — даже родным не написал, а ей настрочил! — а в том письме Семен сообщает, что теперь он Георгиевский кавалер, получил серебряный крест за свою храбрость. Кто бы мог подумать!..
Бабка Марфа всплеснула руками и полетела к снохе Матрене, которая жила у Шитовых, сообщить благую весть: жив Семен, и нет парня отныне храбрей его в Алове, сказывают, сама царица ему серебряный крест вручила. Ай да внучек, ай да Семен! И когда шла к Шитовым, думала, что внук ее поповой дочке как раз пара, и если вернется с войны жив-здоровехонек, можно породниться с попом: где этой поповне такого парня сыскать?..
В избе остались Антон, Андрей и Мишка Якшамкин. Только и разговоров было, что о Семеновой награде. Антону было уже семнадцать, и он тоже готовился в армию. Подумал, что и он, может быть, заработает Георгия…
Скрипнула дверь. На пороге появилась длиннолицая девушка — черные кудрявые волосы распущены по плечам, головка маленькая, юбчонка короткая, в правой руке котомка и зонт.
— Здравствуйте! — Голосок у нее был тоненький и приятный.
У Антона, который плел корзину, от удивления выпали прутья из рук. «Нищая? — хорошо одета. Может, ворожить пришла?»
В это время вошла бабка Марфа, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, и поклонилась девушке.
— Чего у порога? Проходи вперед и садись на лавку, — предложила Марфа. — Как звать?
— Веронка, пани… [29]
— Ну, никто тебя не гонит.
— Беженка я.
— Издалека ли?
— Из Галиции. В селе у вас третий день. Хожу, ищу, где бы жить можно. Не примите ли вы меня к себе?
— Сначала разденься, садись с нами обедать, а потом потолкуем. Дождь хоть и идет, но на нас не льет.
Бабка Марфа поставила на стол большую красную плошку со щами. Девушка взяла ложку последней, подождала, пока парни не начали есть, и уж только после всех опустила ложку в плошку со щами. Глотала почти не разжевывая, — видно, была очень голодна. Антон смотрел на нее во все глаза. И ему было приятно, что такая красивая девушка не брезгует есть с ним из одного блюда.
29
Пани — гонит.