Валдаевы
Шрифт:
Якшамкина с голоду уплетала, не зная стыда. Захар даже для уважения не выпил и жене не поднес. И Палага подумала: дело хозяйское…
Пошли в амбар. Впереди Захар, за ним неверной походкой — Палага. Навстречу им вдоль тропинки, идущей по огороду, за черной курицей бежал красный петух. Не догнал. Прыгнул на частокол, захлопал крыльями и запел.
Замок на двери амбара был винтовой, и Захар долго открывал его, о чем-то думая и шевеля губами.
— На, Захар Андроныч, мешок, я верю тебе, не обманешь, только взвесь уж, пожалуйста, три пуда.
— Может, мало? Сколько донести можешь?
— Да пудов восемь, — протягивая мешок, призналась Палага; и Захар подумал, что такую силой никогда никому не взять, разве что лаской.
— Заходи и ты со мной. Поможешь малость.
Палага шагнула в амбар. Много запахов защекотало ноздри: мучной, ржаной, полбяной, ячменный, просяной, гречишный, а сильнее всех — мышиный.
Захар сначала подпер дверь амбара, потом обнял Палагу. Но та молча расцепила его руки и отшвырнула мужика к стене. Пустая маленка опрокинулась ему на голову. Палага выскочила из амбара.
— Ты, эрзява [25] , гордячка и недотрога…
— А ты, эрзянин [26] , зазнаешься слишком. Таких, как я, за людей не считаешь, а на самом деле ты — слизняк, а не мужик. Уж если хочешь знать, я уступила бы, но только силе и, знамо, красоте, а не тебе, плюгавенькому. Мешок мой отдай. Он меченый…
— С голоду подохнешь.
— Не помру. Назло тебе, как черемуховый клещ к жизни пристану. — Палага отвернулась и пошла с пустым мешком под мышкой. Свернула в проулок между Шитовыми и Рогановыми. И дала волю слезам. Шагала, ничего не видя, спотыкалась на неровной толоке, вытоптанной коровьими копытами. Выйдя на дорогу, что шла вдоль леска, услышала за спиной шаги. Ее догнал Павел Валдаев.
25
Эрзява — эрзянка.
26
Эрзянин — мужчина.
— Что расплакалась, Паланя?
И она, часто всхлипывая, рассказала о своей обиде. Помянула и про полуштоф водки, — выходит, зазря его подарил Павел, не в ту глотку вино пошло.
— Вытри глаза вот этой бумаженцией. — Павел протянул ей четвертную бумажку. Палага глазам своим не поверила. Не решалась брать. — Держи! — настаивал Павел. — Дарю ее тебе.
— Такие деньги?
— У меня они покуда зря лежат…
Приятный бас Павла словно спеленал усталое сердце, и глядя на этого рыжего, рослого молодца, она мысленно поставила рядом с ним Алякина и улыбнулась — уж слишком жалким выглядел Захар рядом с этим крепким белокурым мужиком, который когда-то был первым другом ее мужа, и вдруг подумала, что уж коль затевать сердечные дела, то только вот с таким…
— И так я многим задолжала.
— Сколько?
— Семьдесят рублей. — Но тут же спохватилась: — Ну, а когда долг вернуть?
— Слезы лить перестанешь — и мы с тобой в расчете.
— Бабьи слезы дешевы.
— Чьи для кого, — смущенно сказал Павел. С юных лет лежало у него сердце к Палаге, но открыться ей он никогда не смел. И, может, поэтому не мог привыкнуть к своей жене Насте — другая в душе была. Неужто Палага не замечает? Замечает, конечно, но вида не подает… И поспешил заговорить о другом: сказал, что вчера вечером вернулся домой Гурьян.
— Неужто? Где он?
— Может, к вечеру к тебе заглянет.
Было свежее утро. В одно из окон, словно балуясь, из палисада заглядывала зеленая березовая ветка, точно манила наружу, и Палага вышла на задворки.
Думы о Павле Валдаеве приятно волновали бабье сердце, и не могла она уйти от них ни днем, ни ночью. И чтобы отвлечься от навязчивых мыслей, она старалась думать о муже. Хороший он, Аристарх. Не о себе всегда думал — за общее дело стоял. Потому и попал в острог. Не быть верной такому — перед людьми грех… Вернется он. Ведь и Гурьяна долго не было, а глядь, — вернулся!
Гурьян зашел к ней вчера вечером и долго расспрашивал о житье-бытье, об аловских новостях. Он уже знал, что многие его товарищи, сбежавшие когда-то вместе с ним от карателей, давно вернулись домой: и Павел Валдаев, и Агей Вирясов, и Афоня Нельгин, и Родион Штагаев, и Аверьян Мазурин, и Федот Вардаев. Спросил, куда подевался Василий Лембаев.
И Палага сказала, что Василий вовсе никуда не отлучался — перевоз держал. Гордей Чувырин лесничил. Елена Павловна Горина — она уже не Горина, а Таланова, по мужу, — вышла за учителя, которого прислали года два тому. Аника Северьянович тоже на месте — детишек учит.
Гурьян порадовался: не распался кружок, который он сколотил когда-то. Иногда, оказывается, Аника Северьянович собирает прежних единомышленников — читают разные книжки, говорят о наболевшем. Редко, но собираются. И кружок зовется кружком самообразования.
— Надо бы почаще видеться, — заметил Гурьян. — Дом у тебя большой. Можно тут собираться… Жди скоро гостей. Или, может быть, откажешь?
Палага смутилась. А Гурьян протянул ей красненькую и сказал, что опасного ничего не будет, — просто соберутся, поговорят о том, о сем, почитают что-нибудь дозволенное, пусть будет чай и водочка с закуской человек на пятнадцать; а красненькая — на расходы… Хозяйка спрятала десятку в сундук и сказала, что она не против, — знала, среди гостей обязательно будет и Павел Валдаев…
…Легкий утренний ветерок приятно дует в лицо. Палага снова поймала себя на том, что думает о Павле. Дошла до своего огорода и высыпала на ладонь хорошо созревшую головку мака. Ловко бросила в рот черные семена, оглядела все, что было в огороде, и вернулась ко двору.
На скамейке во дворе сидел только что проснувшийся сын Мишуха, болтал босыми ногами и пел:
Слава богу и Христу: Я не пьяницей расту.— Сынонька, на судной лавке пресные лепешки, еще горячие. Позавтракай. Только сначала умойся, потом помолись, а то ты, как птичка, едва глазенки продрал — сразу петь… А я пойду рожь жать. На Нижнее поле.
— В воскресенье работать грех.
— Бог простит.
Дед Кондрат пришел домой из кузницы, подошел к ведру, висевшему над большой лоханью с ушами, в которые вдевалась палка, чтобы удобнее было выносить эту посудину с помоями во двор. В бадье золотой уткой плавал начищенный до блеска ковш из желтой меди. Хозяин взял его за ручку, словно за шею, набрал из него полный рот воды и тонкой струйкой, как из рукомойника, полил себе на руки.
— Тять, на приступочке туалетное мыло лежит, — сказал Гурьян, сидевший за столом.