Валдаевы
Шрифт:
— Андрюшка! — позвали из бани.
Но тот не откликался — тянул время: не хотелось иди париться. Обязательно будут мыть голову горячей водой и, не жалеючи, дергать за волосы. Бывает, так напарят, что поневоле визжишь поросенком.
Когда мужики напарились и пошли домой, Андрюшка слез на землю, подул на руку, обожженную крапивой, и направился в избу.
— Где тебя черти носили? — спросил Витя, причесывая голову перед зеркалом.
— За амбаром спал.
— Иди мойся, сынок, вместе с бабами, — сказал Платон.
— Ва [27] ,— покачал головой мальчик.
— Ты чего как лягушка квакаешь?
— Лягушки раздетыми не стыдятся ходить, а мне с бабами в баню пойти мыться неловко: Не маленький уж.
— Вить, ты слышь, какие речи ведет!
Пошел словно вожжами хлещущий дождь, и бабы выбегали из бань окупываться под ливнем.
Туча прошла. С яблонь срывались капли дождя, и в тишине позднего вечера было слышно, как они шлепаются на мокрую землю.
Из предбанника Нужаевых раздался красивый и свежий, как будто хорошо вымытый в бане, голос Палаги Якшамкиной:
27
Ва — соответствует русскому «не».
— Спа-си-бо вам, тетка Матрена, спа-си-ибо!
Тянется за бабой, невидимой в густой темноте, свет фонаря серебряной ниткой.
Издревле от отца к сыну, от матери к дочери летит поговорка: богатство приказывает — «показывай меня», нищета наказывает — «прячь меня». Но прятать нужду не так-то просто. Этому учиться нужно. И лучше всего — у зимы. Взгляните, сколько разбросала она по снегу золотого песка, сколько желтеющего, синеющего, зеленеющего и красного как кровь бисера, смотрите, сколько у нее серебра, горностаевых мехов, белья из холста, сотканного толщиной с бумагу! И в то же время она ли уж не бедна, она ли не скудна. Деревья и кусты раздеты, птицы голодные, сама ворчит и воет из-за недостатка. И все же умеет свою нужду скрывать.
Якшамкина Палага то же от нее в этом не отстает: дом у нее большой, на четыре комнаты, но внутри каменных стен пусто, мебели — кот наплакал. Осталось лишь кое-что из приданого: шаткий стол, стиральное корыто длиной от стены до стены, кое-какое тряпье, на котором спят, коробы, мотовило и сновальный стан. Кроме этого, от отца и матери досталась керосиновая лампа.
Весь день Палага возилась со стиркой. И лишь когда потемнело за окнами, присела отдохнуть.
— Мам, — подошел Мишка, — почитать тебе из «Родного слова» «Как рубашка в поле выросла»?
Палага сказала, что для этого надо зажигать лампу, а керосина совсем мало. Сегодня обещались прийти гости, а им тоже нужен свет.
— Слышь, уже идут, — насторожился Мишка.
— С крыши сосулька упала.
— Не… на двери ручку ищут.
И в самом деле шуршал соломенный мат, которым была обита дверь с наружной стороны.
Вошел мужчина в кожаной шапке-ушанке.
— Здорово живете! При лучинке сидим?
— Сейчас лампу засветим.
Гостю было за сорок. Он назвался Евстигнеем Балтуном, машинистом Пановской мельницы. Палага и прежде слыхала о нем — мужик, говорили, холостой, не пьет и не курит, себе на уме.
— Может, разрешишь, красавица, папироску задымить?
Вот те на! А говорили, будто не курит.
— Кури.
Пришел Платон Нужаев. Поделился новостью: Роман Валдаев женился. В третий раз.
— На ком же? — спросила Палага.
Оказалось, Роман нашел супругу в Урусове. Евникой звать. Корява, правда, но с лица — не воду пить. О сыне его, Борисе, — по-прежнему ни слуху ни духу.
— Бают, хотел Латкаевскую монашку Катерину выкрасть из монастыря. Да не вышло, — сказала Палага. — Врут, поди, что выкрасть хотел…
Ввалился Гурьян — веселый, глаза блестят.
— Еле утек! — выпалил он.
— От кого? — удивилась Палага.
— От женушки. Прилипла как банный лист. А я от нее задворками, задворками… Как заяц петлял. К тебе, слышь, Палага, приревновала.
— Ба! — Палага рассмеялась.
— Да еще как!
— Бабы — они все одним мирром мазаны, — авторитетно заключил машинист Балтун.
Палага провела гостей в горницу и зажгла керосиновую лампу. Появился Аника Северьянович, а за ним — у Палаги сладко зашлось сердце — Павел Валдаев.
Гостей собралось много. Рассаживались в горнице прямо на полу. Читали Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».
С крыши с грохотом сползла льдина. Хозяйка даже вздрогнула от испуга, подумала, кто-то с улицы ломится в крылечную дверь. На подворье снова затихло. Было слышно только чтеца.
Вдруг словно гром загрохотал — раз, два, три, четыре, и после каждого раската звонко падали стекла разбитых окон. Разбилось и стекло одной внутренней рамы; в комнату белыми клубами повалил холод. Палага бросилась затыкать отверстие дерюгой.
— Ждала я такого дела.
Аверьян Мазурин вскочил с места и бросился — в рубахе, без шапки — на улицу. Но вскоре вернулся, держа в руке кочергу, и сказал, что догнать не смог, а окна били кочергой — вот она, в снегу перед домом валялась.
— Узнал хоть, кто был?
— Темно. Не разглядел.
— А надо бы поймать.
— Окоченеешь от холода бежать за ним в одной рубашке. Может, кто-нибудь кочергу узнает?
Кочерга пошла по рукам. Дошла до Гурьяна. «Да ведь нашенская!» Но промолчал и отдал Палаге.
— Держи трофей. Насчет окон не беспокойся — вставим.
Гурьян продолжал читать. Однако заметил, что слушают его без прежнего внимания. Всех, видимо, взволновало нежданное нападение на Палагины окна. Ясно, не шутки ради побили стекла. Кто? Зачем?
— Что ж, может, по домам?
Начали расходиться.
У своего крыльца Гурьян обмел валенки старым веником. Деревянным крюком, который лежал в невидном условленном месте, открыл рубчатую дверную задвижку и бесшумно закрыл ее. Неслышно вошел в избу. Света не зажег. Поводя руками по стене, добрался до предпечья, снял и бросил в теплую печь валяные сапоги и в шерстяных чулках на цыпочках направился в горницу. Аксинья лежала в постели. Гурьян потряс жену за плечо.