Валдаевы
Шрифт:
Зашел он как-то к Вирясовым и растерялся: полна изба женщин. Подошла к нему жена Агея, Васюха, с половиной пирога в руках.
— На, Князь. Помяни раба божия Миколая. На войне в лазарете скончался. Семь детей — сиротами остались.
— Слав бог: Миколай канчал! — ответил, вонзая зубы в пирог, Абдулка.
В феврале занялись бураны, которые налетали на Алово со всех четырех сторон, заваливая село глубоким снегом. Куда ни глянь, всюду бело: и стены изб, и ворота, и заборы… Черного места нигде не видно.
Как-то Аксинья Валдаева надела на себя старенький кафтан и, как бы догоняя ветер, побежала к Вирясовым — просто так, проведать. Едва вошла в избу, как
— Скинули царя…
— Как скинули?
— Отрекся он…
— Другого поставят.
— И не надо.
— Чего не надо.
— Другого не надо. Может, войне конец будет.
ПЬЯНАЯ РЕКА
Аловский поп Люстрицкий метался по всем шести комнатам своего просторного дома и ругал попадью. Та только сегодня созналась ему, что Женя, их вторая дочь, прошлой осенью забеременела от кого-то, пять месяцев тому назад уехала в Алатырь в гости к тетке по матери и там родила сына. Отец Иван и думать не смел, что та, которой он гордился, задерживается в городе по такому срамному поводу. Ясно, дочь в таком случае не обошлась без совета матери.
Священник возмущался, почему он должен узнавать о своем позоре позже всех. Попадья молчала, но было видно, что и она переживает за дочь, не раз, наверное, всплакнула в подушку; но когда батюшка заявил, что проклянет Евгению, не пустит вселенскую блудницу на порог, взорвалась:
— Ты чего тут разорался? Я те поору, тихоня! И ты, и дочь твоя — вы одного поля ягодки. Все выходки у ней — твои. Она в девках родила, ты же, как мирской бык, всю жизнь за бабами гонялся. Тебя кто на гумне с Марькой-работницей застал? Кто вокруг Ненилы Латкаевой гусем вышагивал? Перестань, говоришь? Давно бы перестала, да сердце болит: священник, руки твои, блудом оскверненные, миряне целуют. Вот тебе и не сотвори прелюбы…
— Ладно, ладно.
Слова жены отцу Ивану были хуже каленого железа. С тех пор он всячески воздерживался заговаривать с ней о дочери. Однако не сменил гнев на милость.
Постепенно укрепился в мысли, что дочь совратили — ее вмял в грязь какой-то аловский охламон… Вроде Гришки Вармалова по прозвищу «Белый Цыган». Этому токарю в таких делах — море по колено. Под усами едва пушок пробился, роста богатырского… Солдатки к нему валом валят: ни одну не обидит. А то и сам свое возьмет. В его ручищах и пикнуть не успеешь…
Однажды отец Иван видел, как он сграбастал молоденькую бабенку Варьку Вирясову, которая ненароком проходила возле сарая, где была мастерская Белого Цыгана.
— Что делаешь, непутовый, — пробовала отбиваться та, но Гришка Вардаев вмиг затащил ее в сарай. Отец Иван прильнул к щели в двери. Варька, чтобы не изойтись криком, закусила пучок соломы, отчего стала похожа на кошку с рыжеватыми усами. А когда поднялась, довольно потянулась на цыпочках, начала отряхиваться. И промурлыкала:
— На войну не годен, а с бабами воевать и цены тебе нет.
Отец Иван поспешил прочь, потому что страдал одышкой. Какой со скотов спрос? На исповеди, поди, будут врать. А как скажешь, что сам все видел?
И вот теперь отец Иван с ужасом представлял дочь свою на соломе, как белеют в полутьме ее ноги… Боже!.. И неужто вот так же, с такой же охотой в каждом движении?.. Убил бы!.. И пук соломы во рту… Нет, нет! Все не так было… Растоптали цветочек, в грязь вмяли…
Взглядывал отец Иван в зеркало, и казалось ему, будто он чахнет не по дням, а по часам. В конце концов решил поехать в Алатырь.
Далеко
Ни одного грибного лета не пропускают аловцы, чтобы не приехать сюда с пятью-шестью кадушками. Вот и теперь они прикатили на сорока подводах, остановились посреди большой поляны, распрягли лошадей, надели на них путы и пустили на зеленую отаву. Повесили на шею лукошки, перекрестились на восток и пошли по грибы.
— Палага!
— Веронка!
— Ау-у-у!
Ходили под соснами, как по залам с высокими колоннами, пока не умаялись.
Мыли грибы в быстрой Карамале. А вскоре на поляне заплясали костры. И Платон, проходя меж танцующими огнями, удивился, как много нынче понаехало мужиков, и большинство — увечные: тот руки, этот лишился глаза, у того вместо ноги деревянный чурбачок с ремнями.
Смеркалось. Точно недовольные, что их больше не кормят дровами, посапывали, засыпали костры. Укладывались спать и аловцы. Позвякивали колокольчиками да побрякивали путами лошади, хрупающие отаву. Верхом на ветке дикой яблони качался полный месяц.
— У-до-до! [30] — однообразно повторял удод.
Из-под телеги выбрался Платон Нужаев и растолкал Романа Валдаева, который разбудил под телегой соседа, а тот — другого, и цепочкой, вслед за Платоном, потянулись мужики на соседнюю поляну.
30
Удодо — спите.
Уселись в кружок на прохладную траву и заговорили о наболевшем: пора делить барскую землю. Царя нынче нет, все равны и свободны, а коли свободны, коли равны, землю тоже надо делить поровну. Иные возражали, мол, надо погодить до Учредительного собрания…
— Годи! — усмехнулся Платон.
— Власть, конечно, временная, так ведь хоть и временная, а власть. Зададут за самовольство такого перцу! Покрепче, чем в пятом годе.
Делились последними новостями, валом валящими со всех сторон: о том, что в начале октября крестьяне села Пятины и соседних татарских деревень Саранского уезда забрали у помещиц Деканской и Маковой земли, а в Перхляе, что в Инсарском уезде, вернувшиеся с фронта солдаты и крестьяне разгромили имение помещика Глебова; восстали села Лемдяй и Старое Акшино — там уничтожили имение помещицы Беликовой. А что творится в селах Протасове, Мокшалей, Монастырском, Гузынцы!.. Куда ни глянь, всюду полыхают зарницы отмщения.