Валентина. Мой брат Наполеон
Шрифт:
Меня поразил скорее фанатичный, чем сердитый тон. Он напомнил мне о том, что в последнее время фанатизм у Наполеона стал проявляться даже в малом.
— И это в самом деле такой уж грубый промах? — спросила я тихо.
— Боже праведный, конечно! Милая Мария-Луиза теперь француженка. Следовательно, все ее фрейлины без исключения должны быть француженками. С этого момента никого иностранного влияния, только французское и под моим руководством.
Я пристально взглянула на него. Наполеон, император Франции — был корсиканцем по рождению.
— Вы позаботитесь о том, чтобы уже на границе, как можно тактичнее, отослать графиню Лазански обратно
— А вам не кажется, что это немного жестоко? — осмелилась я возразить.
— Жестоко? Чепуха! Вы слышали, что я сказал. Никого иностранного влияния!
Я встретила новую императрицу у Бранау, на австрийско-баварской границе. Меня сопровождали две фрейлины и внушительный почетный эскорт. В город я приехала раньше Марии-Луизы, как и спланировал Наполеон, и меня здесь встретил маршал Бертье, начальник штаба наполеоновской армии и французский посол при дворе императора Франца. Были возведены три павильона: два по обе стороны границы, а третий на предполагаемой нейтральной полосе. Детская забава, скажете вы, но всю эту церемонию придумал сам Наполеон. В положенное время прибыла Мария-Луиза и остановилась на отдых вместе с графиней Лазански в австрийском павильоне, заставив меня и Бертье ждать на французской стороне. Потом, по сигналу, мы четверо вошли в нейтральный павильон, и Бертье представил меня Марии-Луизе.
— С позволения Вашего Величества — Ее Величество Королева Неаполитанская.
Я сделала реверанс. Мария-Луиза, глаза которой ничего не выражали, казалось, меня не заметила. С первого взгляда я сразу поняла, что в физическом отношении она вполне соответствует желаниям Наполеона. Я чуть не умерла от смеха, когда перед отъездом из Парижа мне пришлось услышать, как она спрашивала одного австрийского гостя, действительно ли ее прелести столь внушительны? Они в самом деле впечатляли. Высокая грудь и широкий таз способны привести в восторг любого мужчину.
— От императора, вашего мужа, — сказала я, — приглашаю вас, Ваше Величество, в вашу новую империю.
— Мы все еще на нейтральной территории, — ответила Мария-Луиза довольно раздраженно.
Я взглянула на Бертье, который — всегда очень обходительный — улыбнулся и представил мне графиню Лазански; а затем он провел нас во французский павильон, в комнату, обставленную хотя и чересчур изысканно, но все-таки уютно. Мария-Луиза продолжала стоять, с пренебрежительным видом оглядывая помещение. Я предложила ей присесть, заметив, что свита продолжит путь через некоторое время. Она уселась в кресло, обитое золотой парчой, и уставилась на меня, сохраняя упорное молчание. Графиня Лазански кашлянула в наиблагороднейшей манере, и это, по-видимому, напомнило Марии-Луизе о необходимости продемонстрировать хорошее воспитание.
— Надеюсь, император был здоров, когда Ваше Величество покинуло Париж, — начала она светский разговор.
— Прекрасного здоровья и в хорошем настроении, — ответила я. — Но в большом волнении. Напомнил мне юношу, который вот-вот осуществит величайшую мечту своей жизни.
— В самом деле?
— Ему хотелось, — с трудом поддержала я разговор, — чтобы с момента приезда в Бранау вам оказывалось всяческое внимание и выполнялись все ваши желания. Именно поэтому он послал меня встретить и сопровождать вас в поездке до Парижа.
— Очень любезно с его стороны, — сказала Мария-Луиза холодно, — но со мной моя любимая фрейлина.
Это была моя выходная реплика, но как — ради всего святого проявить тактичность перед лицом столь откровенной враждебности?
—
— Нет, — заупрямилась Мария-Луиза, — Я хочу, чтобы она ехала со мной до Парижа.
Я поняла, что она не только упряма, но и напугана.
— Император никогда не согласится, — заявила я, как можно ласковее.
— Вы запрещаете взять мне с собой графиню Лазански? — спросила Мария-Луиза.
— Помилуйте, вовсе нет! — воскликнула я, вспомнив, что мне нужно приобрести ее расположение и возможность влиять на нее. — Кто я такая, чтобы императрице Франции что-то запрещать? Это приказ самого императора:
«Графиня Лазански должна вернуться в Вену» (как тактично я выгораживала себя!).
Напуганная или нет, но Мария-Луиза покраснела от гнева.
— Итак, император встречает меня приказом! — сказала она с усилием. — Приказом, который, как он должен был знать, оскорбляет меня! Или он никогда не считается с чувствами других людей? Многие годы я видела в нем жестокого и беспощадного человека; многие годы я ненавидела и презирала его. Теперь, став его женой, я хотела бы думать о нем иначе, но как, если он встречает меня так жестоко? Я… — Внезапно она умолкла, словно выбившись из сил или вспомнив суровые наставления. — Я уступила желаниям моего отца, — добавила она еле слышно. — Теперь я должна подчиниться воле своего мужа.
К счастью, только я явилась свидетелем взрыва чувств Марии-Луизы. Бертье и графиня Лазански потихоньку ретировались в самом начале нашего разговора. Но вот, к моему облегчению, Бертье вернулся и объявил, что все готово к путешествию в Париж или, вернее, в Компьен. Мы немедленно снялись, и на протяжении всего пути я была наедине с Марией-Луизой в ее великолепной карете, запряженной восьмеркой белых лошадей. Периодически их меняли, но всякий раз нас ждали кони белой масти. Личный кортеж императрицы включал шесть небольших экипажей, за ними следовали еще девятнадцать колясок с конюшими и придворной челядью и, конечно, многочисленный и красочный почетный эскорт. Мы мчались сломя голову, и я очень смутно помню, как мы останавливались передохнуть или поспать, но эти задержки были сведены до минимума. Порой у меня возникало странное ощущение, будто я похитила Марию-Луизу и теперь везла, чтобы заключить в золотую клетку. В каждом городе, в каждой деревне нас приветствовали толпы народа, в ушах звенели крики: «Да здравствует императрица!» Люди махали флажками, оркестры играли военные марши. Когда мы неслись к первой нашей станции, Мария-Луиза очнулась от мрачного молчания.
— Все это ради меня? — спросила она.
— Разумеется, Ваше Величество.
— Император приказал, овцы послушались, — нахмурилась она.
Затем она вновь замолчала, а я пришла к выводу, что она более интеллигентна, чем могло показаться на первый взгляд. Но было ли это молчание действительно мрачным? Трудно сказать. Что-то медлительное, тяжеловесное проступало в ее облике, кроме тех случаев, когда она сердилась или пугалась. В отчаянии я пыталась завязать с ней непринужденную беседу, но без всякого успеха. Она почти не шевелилась, лишь время от времени слегка наклоняла голову. Отказавшись от дальнейших попыток, я в свою очередь впала в угрюмое молчание. В конце концов она не выдержала и заговорила: